К Сашку я пришел сразу после операции — почти первым. Я и Шут — мы пришли вместе.
Лёлик научил меня, как лучше всего нести марионетку в сумке: нужно взять все нити в руку и туго намотать на вагу, будто моток бечевки — чтоб не спутались и не порвались невзначай.
Я закутал Шута в байковое одеяло — только нос торчит — мне все казалось, что он замерзнет, пока мы доедем до Сашка.
Все утро я думал про Сэма.
Что бы он сказал, увидев Шута. Как бы улыбнулся. Как бы взял вагу в руки и повел его по полу — как живого. Как перебирал бы смуглыми точеными пальцами рычаги ваги, будто клавиши пианино.
Я рассматривал яркие лоскуты шутовского колпака и представлял себе, как Сэм там, далеко, выбирал его. Или заказывал. И когда я представлял себе, как он наклоняет голову и от улыбки вокруг глаз веером складываются морщинки, мне становилось не так грустно.
— Чего нос повесил, Григорий! — нарочито весело спросил дед и хлопнул меня по плечу жесткой рукой.
Каждый раз, когда дед приходит, он спрашивает одно и то же. «Ты чего такой грустный?», «Ты чего такой хмурый?», «Ты чего улыбаешься, Григорий?»
Как будто бы он не знает, что еще сказать. А я никогда не знаю, что ответить, поэтому просто говорю — «Да так, ничего».
Потом дед сразу отворачивается, словно я сказал какое-то волшебное слово и теперь можно спокойно заниматься своими делами, не обращая на меня никакого внимания.
Только вот «да так, ничего» — это ведь вранье. А я не хочу больше врать.
— Ты чего нос повесил, Григорий? — сказал дед нарочито весело. Он уже приготовился, кажется, отвернуться, услышав привычное «да так, ничего», но я вдруг сказал:
— Я скучаю по Сэму.
Лицо деда сделалось каменным.
— Не выдумывай, — только и смог сказать он. И поморщился.
— Я не выдумываю, — ответил я с вызовом. Мне больше не хотелось с ним соглашаться. — Не выдумываю. Я правда скучаю.
Я видел, что дед злился — потому что не знал, что делать.
— Не выдумывай, — повторил он уже зло, — по какому-то педику скучать.
Ярость — как волна — затопила с головой так, что я враз ослеп и оглох.
— Он не педик! Он человек! — выкрикнул я. — Самый лучший человек!
Дед побагровел.
— Люди — это люди. А педики — это педики. Извращенцы.
— Сам ты извращенец! — изо всех сил заорал я, не веря, что это я ору. Что это я осмелился возразить деду. И что я теперь сам по себе — а его презрение мне нипочем.
Что сказанное сильнее несказанного.
— Если уж так, то и я педик. Ну скажи, скажи! Скажи мне «педик»!
— Врешь! — Дед стал совсем красным.