Но было очевидно, что вам это не нужно. Не знаю, зачем вы женились на мне, и, возможно, никогда этого не узнаю. Но одно мне ясно: не из нежных побуждений, как я, дура, думала, и совсем не из любви ко мне.
Наступила пауза.
— Мне стыдно, — сказала Марсия. — Ужасно стыдно.
Больше она не могла сдерживать себя. Слезы текли по ее бледным щекам, из груди вырывалось приглушенное рыдание. Марсия вскочила, ничего не видя от слез, протянула руку и нашла наконец дверь. Когда она захлопнулась за ней, Малколм остался один. Он растерянно смотрел на стул, на котором только что сидела Марсия.
Малколм лежал в темноте с открытыми глазами. Сон не шел к нему.
Он видел перед собой залитое слезами лицо Марсии, ее обвиняющий взгляд и слышал повторявшиеся как эхо ее слова.
Откровенность Марсии словно сорвала пелену с его глаз, скрывавшую все эти месяцы правду. Он увидел себя таким, каков есть на самом деле. Он знал, насколько справедливо все, что сказала Марсия.
Малколм тоже почувствовал стыд.
Он добросовестно пытался разобраться в том, что произошло с ним с того момента, когда он встретил похоронную процессию и узнал о смерти Элизабет, и по сегодняшний день, когда Марсия не выдержала и восстала против его жестокости.
Став собственным судьей, Малколм осудил себя беспощаднее, чем это мог бы сделать кто-либо другой.
Он сознавал свою суровость, желчность и враждебность и не пытался оправдывать себя излишней чувствительностью своей натуры, тем, что у него шалят нервы и что его отчаянные поиски красоты окончились неудачей.
Малколму припомнились все слова и фразы, сказанные им Марсии с одной лишь необъяснимой целью: обидеть ее, причинить ей боль.
Он видел, как вспыхивает ее лицо от резкого слова, как она молча отворачивается и делает вид, будто ничего не произошло, только чтобы он не заметил, что достиг своей цели.
«Почему, почему я поступаю так?» — спрашивал он себя, словно надеялся получить ответ.
Он был уверен в том, что он — страдающая сторона, что это его обидели.
И все потому, что он рассчитывал стать баловнем судьбы, полагал, что она с самого начала будет к нему щедра и благосклонна; он много брал от жизни, ничего не давая взамен.
Теперь он с прискорбием сознавал, что в его жизни были два великих момента, лучшие его чувства достигли пика, когда он не брал, а отдавал, когда полюбил бескорыстно, самозабвенно и от всего сердца.
Как слеп и глух он был к тому, что говорила Элизабет.
Он завидовал ее светлому спокойствию, считал, что она владеет какой-то тайной — личной и неприкосновенной, составляющей неотъемлемую часть ее существа, а она ведь пыталась обратиться к тому хорошему и высокому, что было в нем. По он этого не понял.