— Отнюдь нет, — ответил Малколм. — Что вы читаете?
В ответ на обычный в таких случаях вопрос Джасмин протянула ему книгу, и вскоре они разговорились о ней, да так, что не заметили, как сели и даже пододвинули кресла поближе к огню камина.
Джасмин недавно была в Италии и рассказала об изменениях, в том числе и политических, произошедших в этой стране.
— Фантастика! — воскликнул удивленный Малколм. — Л хорошо знал Рим прошлых лет. Был там недолго по делам службы.
— Вы хотели бы вернуться на дипломатическую службу? — спросила Джасмин.
Малколм покачал головой.
— Скажу честно, я ничуть не жалею о моей несостоявшейся карьере, — ответил он. — Было время, когда жалел, но сейчас я рад, что избежал нелегкой и беспокойной судьбы дипломата.
— Позвольте вам не поверить, — неожиданно возразила Джасмин. — Мне кажется, вы из тех людей, кто любит много работать. Из тех, кто, чем больше работает, тем счастливее себя чувствует.
— Возможно, вы правы, — согласился Малколм. — Лучшие свои годы я был лишен такой возможности и, бесспорно, был от этого глубоко несчастлив.
Он сжал губы, и Джасмин на мгновение испугалась, что их разговор окончен. Поэтому она быстро добавила:
— Все, разумеется, зависит от того, о каком счастье мы с вами говорим. Мы оба, мне кажется, немного философы и поэтому верим, что счастье заключено в нас самих, а не приходит к нам извне.
— Так ли это? — возразил Малколм. — Вы, возможно, и философ. Я же, мисс Френч, боюсь, не дорос до философа.
Он поднялся и теперь стоял, повернувшись спиной к камину.
— Легко теоретизировать о жизни, — продолжал он, — когда в ней все спокойно и надежно. А если человек не в ладу с самим собой, если он восстал против холодной жестокости судьбы, помогут ли ему тогда все философии мира?
Философия — это от трезвого ума, а страдания и отчаяние — от взбудораженного воображения. Они способны сломать человека, обречь на такие муки и боль, какие не способны причинить пытки инквизиции, добивающейся признания в грехах.
Человек ощущает себя раздавленным, он не верит, что есть Бог, не верит в философию и другие доктрины, сулящие ему спасение.
Малколм говорил страстно, голос его звучал в полную силу в огромной комнате. Впервые за многие месяцы скованность исчезла, он не стеснялся своих чувств.
Малколм остановился и умолк, прерывисто дыша, чувствуя, как невыносимо жжет в груди, словно все, что таилось и сдерживалось, дошло до точки кипения.
— Может быть, вы сядете и расскажете мне все? — услышал он тихий голос, заставивший его повиноваться.