Казалось, что если Хеопс, что-то и шептал мне на ухо изнутри пирамиды, то он там должен был так же ползти вниз, обливаясь там, в чреве пирамиды потом и проклиная всё на свете, как я тут снаружи. Но Хеопсу было легче. У него не было фотоаппарата. А у меня был. И он каждый раз бил меня объективом по башке, что удовольствия не добавляло. За время спуска я выучил всё, что только можно было узнать о пирамидах на двадцати языках мира – с каждой экскурсией, которая поднималась или спускалась мимо меня, был гид. И все они говорили одно и то же, и с одинаковой же интонацией. К концу второго часа я уже сам мог водить экскурсии, бегая вверх-вниз по пирамиде с фотоаппаратом.
В результате я оказался у подножия. Там, где и стоял после того, как слез с верблюда и увидел японцев. Всё было так же, как два часа назад. Только теперь я выглядел, как будто только что вылез из вентиляционной шахты мукомольного комбината посреди Ливийской пустыни. Без Хеопса, но с фотоаппаратом.
Я ошибся. Я вылез не посреди Ливийской пустыни, я вылез посреди Израиля.
На мне повисли евреи. Те, что стояли внизу и глазели на идиотов, снующих по пирамиде. Только их теперь было гораздо больше. Они сбегались ко мне со всех сторон, как будто опять узрели Моисея, который должен был снова вывести их из Египта.
– О, ты смотри, Якубович!
– Вовчик, беги сюда с Евой, тут «Поле чудес» стоит!
– Юзик, иди сфоткаемся с Якубовичем!
– Ну-ка, Изик, дёрни дядю за усики!
– Лёня дайте автограф маме!
– Евреи, не напирайте, он всем даст!
Они тискали меня со всех сторон, они хватали меня за что только можно, целовали мокрыми губами и сажали мне младенцев на руки и на шею. Меня крутили в разные стороны, чтобы я смотрел в объектив. Меня заставляли позировать в разных позах вместе с ними, приседать, садиться к ним на колени и ложиться на песок с их жёнами. Кто-то предлагал сегодня же уехать в Хайфу на свадьбу. Другой орал в ухо, что если я не приеду на девяностолетие его мамы в Америку, она так и умрёт девственницей. Третий жал мне руку и говорил, что мечтает увидеть меня в своём проктологическом кабинете в Ашдоде. Четвертый хотел, чтобы я помог купить ему массажный кабинет в Яффа за десять процентов. Пятый предлагал мацу в упаковках и оригиналы Кумранских рукописей в шести экземплярах. Какая-то женщина-чернавка шептала, что хочет от меня ребёнка, и при этом она всё сделает сама без меня. И что я могу не волноваться: об этом никто не узнает, даже её первый муж. Толстый пацан все это время сидел у меня на руках и писал. Из него текло нескончаемо, как из знаменитого фонтанчика «Писающий мальчик» в Брюсселе. Его усатая мама прижималась ко мне чудовищной грудью и, как заведенная твердила – «Ярмольник, я так рада, так рада, Ярмольник!».