— О! — вырвалось у меня. — Это да, здорово, если так!
— Не-а! — верещал краевед. — Нихто! Всего много и все самородно, всяк пей да жри вволю, и спи довольно и наслаждайся любовью…
Пританцовывали учитель с краеведом, исполняя все эти неслыханные прелести и забавы, и запас текстов, кажется, был бесконечным, слово росло из слова, фраза из фразы, кружева да гроздья веселья и просмеивания, неуемного озорства. Подпрыгивали в раешник студенты, девушка смеялась, запрокинув румяное личико к небу, и небо смеялось солнечными своими прогалами, тучки кружились только над нами сгущающимся хороводом, напрочь позабыв, что странники.
— Девушки как тут, чтобы прохлаждаться любовью, в селеньях есть? — интересовался я. — Есть, чтобы коня остановит и в горящую квартиру сходу? Есть, я спрашиваю, или нет?
— Есть, есть, все есть! — чуть не хором откликались друзья. — Веселись, душа!
И тут же хором заголосили, уморительно кривляясь и жестикулируя, как скоморохи:
— А приданого у них… Хоромы красные расписные,
два столба в землю вбито, третьим покрыто,
а рядом конь гнед, шерсти на нем нет,
об один копыт, да и тот сбит,
да сорок шестов собачьих хвостов,
да сорок сороков кошачьих окороков,
да шисят пуд собачьих муд,
да семьсот кадушек соленых лягушек,
и токмо один сундук с дырястым бельем голландским,
да семь сундуков с бельмом,
а в заветном — липовые штаны да дубовые простыни,
рубахи вышитые моржовые да портки ежовые,
ароматник с блохами, табакерка с клопами,
сорочка с выстрочкой да болячка с прыщечкой,
пятьсот аршин паутин да семяст пуков пауков,
да пол-аршина гнилых холстин, синяки да коросты, да чирьи толсты,
а еще наследство бабки Василисы,
дохлые пятигодовалые крысы…
Аа-э, стоп! Давай теперь о красе писаной невестиной. В песнях поносных воздуряем тя!…
Ше-ея-а… у ней журавлина,
а в носу растет калина,
рожа рыжа и в животе грыжа,
а уж как нога хороша да толста,
да длиннее другой на полста,
собою баба досужа,
а как не посцыт, сразу лужа,
во какая невеста дородна,
жопа крива да благородна!..
Во какая скоморошная перспектива ждала меня на этом благословенном берегу, где пока стоял я, уже не между своими товарищами, уже безнадежно сам по себе, едва ли не посторонний им всем, резвящимся и веселящим меня. Жизнь тут цвела красная да разудалая, сиял вечный праздник, пир на весь мир, среди чумеющего ветра, среди старины неизбывной да красоты зазывной, чего у них тут еще?
Студенты, синенькие, обнявшись, притулились с подветренной стороны кассовой будки и тихонько что-то напевали, улыбаясь друг дружке лицо-в-лицо, поглядывая изредка на белый маленький пароходик вроде речного трамвая, он колыхался, теплоходик, он робел причаливать в такую штормовую погоду. «Ты у меня одна-а… словно в ночи луна, — пели студенты, — словно в бору сосна, словно в году весна…»