— Ладно! — стряхивая наваждение, непроизвольно произнес Василий.
— Конечно, ладно, — с чем-то своим, с милым пустяком, должно быть, беззаботно и легко согласилась Ксения. — Я и сама умею стихотворения сочинять. Расскажу?
— Расскажи, — вздохнул Василий.
Заложив руки за спину, Василий шел немного позади. Шел, слушал, и все больше грустнел. Уже прошли по деревне туда и обратно, и вновь должны вот-вот минуть дом Петрова. Василий скосился, ожидая строгого и призывного восклицания. Поэтесса тоже приостановилась, хулигански схватила Василия Павловича за рукав:
— Давай побежим, а то вдруг папка в окошко смотрит.
Шагов двадцать пробежали, Василий при этом не знал куда деваться.
— Расскажи, Ксения, мне стихотворение собственного сочинения, — сказал он и поразился тому, как сказал: покровительственно, складно, глупо попросту. Но — несло: — О счастье, о любви и о свободе.
— Сейчас, — обрадовалась Ксения, не заметив страдающего Василия. — Я много сочинила. Вот, например… Сейчас… Чего-то мне неудобно. Так. Ладно, сейчас. «Не забуду я этой минуты, буду помнить тебя я всегда, но на время нашей разлуки не забудь и ты меня». Вот! Нравится?
— Чрезвычайно, — поперхнулся смешком Василий. — Очень интересно и хорошо по форме. Содержательно и емко.
— Неужели уж так прямо и плохо? — почему-то рассердилась Ксения. — Смотри, сейчас домой уйду.
— Зачем домой? — удивился Василий.
«Витька завтра встанет раньше меня, как штык встанет, а потом будет подсмеиваться. Нет, я тоже встану. В день сто км надо, не меньше, сто км в день, я повторяю, ну хотя бы пятьдесят, ты меня понял? Вперед, вперед… "Не забудь и ты меня"… надо же…»
— Ты не поняла, я наоборот, хвалю.
— Неужели? Тогда еще хочешь? «Пролетят наши юные годы, — восторженно начала декламировать Ксения, — разлетимся в другие края…» Нет, нет, я лучше другое. «Сердце девушки — касса закрытая, от которого мало ключей, сердце девушки…»
Они вышли на крутой пригорок за деревней. В лесу, на опушке темнели какие-то прямоугольные ямы. Это не могилы, это дренажи. Дальше, в низине, таились смутными группами кусты, потом начинался лес и ночной мрак. Крупными пузырями, затхлая, поблескивала в канавах вода. Пересохшая охристая глина бугрилась по краям. «Черт знает что, зачем канав нарыли и все бросили? Лучше бы их не было».
Столп тепла невидимкой курился над пригорком, пахло сеном и цветами. «Чмк!» — тихо, встревоженно и призывно резануло тишину птичьм вскриком. Бултыхнулась лягушка, или это ком глины возвратился в родное лоно? Еле виднелись в логу стога.
Ксения подошла к тоненькой березе, скупо выделенной природой для украшения околицы, взялась рукой за ствол, и, глядя совсем мимо постороннего и уже полузабытого слушателя, так померещилось слушателю, с детски-старательным выражением объявила: