Но в таборе цыганят не было.
Яша сказал, что пришлось детей пристроить в поселке у оседлых, очень уж холодно по ночам, сыро, неудачно место выбрали для стоянки, низкое, даже костры заливает. Атаман был мрачен, неразговорчив. Оказалось, женщины принесли из города дурные вести: табор хотят согнать, вон и старуха предупреждала, что надо уходить, так и оказалось. Я успокаивал: «Переберитесь подальше или, на ту сторону реки, и все дела, тут есть хороший брод, я покажу, менты заленятся переправляться». «Да нет, надо совсем где-то определяться, зима скоро, осень совсем дурная. Тут не пристроишься. Не те времена. Ничего не заработали, как жить будем, не знаю. Надо в Москву, что ли, а там, говорят, наших дубинками с вокзалов гоняют, бьют всех подряд, и женщин, и детей, как фашисты какие-то. Черо ордэ, черо интя — бедный здесь, бедный там. Очень дорогие у вас дома в поселке, а которые подешевле, так совсем развалюхи, околеешь там зимой».
Появилась Наташа, дивно опрятная, в долгополом кожаном пальто, голова закутана пышной оренбургской шалью. Она принесла нам по кружке чая и куску желтого сахара. В шатре было холодно. Наташа не улыбалась, но все же пару раз глянула на меня.
— Наташа, ты когда научишь меня петь и плясать? Или хоть погадала бы на память. Например, встретимся мы с тобой когда-нибудь или нет?
Она улыбнулась открыто и светло:
— Нет, дяденька, мы с тобой не встретимся никогда.
Я попытался рассмеяться:
— Так уж и никогда! Мир тесен, Наташенька.
— Никогда, — тихо сказала она.
— Погадает еще, — сказал Яша. — Здесь остается. С Лойзой. Мы им домушку купили. Ему больше кочевать никак нельзя.
— А Тинка?
— Тиночка тоже с ними. Вольная совсем.
И вдруг он коротко и грозно рыкнул что-то по-своему и Наташа исчезла.
…Лило неделю.
И всякий вечер я обещал Леше, что завтра опять будет солнце и мы поедем-таки к Лишо, Михаю, Ромке и Тинке, и сын не разбирал свой красный рюкзачок, подпихивал в него бесколесный трактор, пластмассовую саблю, самолет…
— Холодно там, папа? Холодно им там, в лесу?
— Нет, конечно, — рассказывал я. — Ты же сам видел, у них костры и огромные перины, на одну ложатся, другой накрываются, подушки необъятные с пухом, а сверху шатер и большой костер рядом, там варится вкусный суп и чай. Помнишь?
— Помню! Я выучил, папликас называется. Пускай мама сварит сейчас. Я очень хочу поесть суп.
Заставить его съест суп, даже куриный, который он кое-как терпел, было родительским подвигом.
Приходили товарищи, он рассказывал о новых своих друзьях.
Однажды заявился сосед Костя Комаров вместе со своим пятилетним сынишкой Игорьком, непоседливым, шебутным. Костя был с похмелья. Работал он в наркоотделе милиции. Я не очень был рад ему, старому товарищу, потому что с тех пор, как он начал работать в этом отделе, только и слышал бесконечные жалобы на судьбу, начальство и службу, он стал мрачноват и принялся часто выпивать.