Считается, что церковь — это дом Божий, подумал она. Но если Господу потребуется где-то жить, то еще вопрос, выберет ли Он именно этот собор Святых Великомучеников на углу Кони-Айленд и Эр-авеню.
Лично она в этом сомневалась. И очень сильно.
Роза подняла голову. Предзакатное солнце скупо светило сквозь стрельчатые окна церкви, окрашивая все вокруг в песчано-серые тона. Стекла были загажены голубями, гнездящимися под карнизом, но никто почему-то и не думал о том, что окна следует время от времени мыть. Священник больше не интересовался тем, как они выглядят, после того как два года назад уличная шпана разбила поразительной красоты витражи и их заменили обычным небьющимся стеклом, — на большее у прихода просто не нашлось средств.
Роза понимала чувства священника. Так бывает, когда у тебя отнимают что-то самое дорогое. Или разбивают его на куски. И его уже никогда не вернуть. Прощание навеки. О, у нее ведь то же самое! И все из-за чертовой бабки. Была у Розы мечта — и вот Нонни взяла и загубила ее. Самое дорогое, что было у Розы. И теперь от мечты этой остались одни осколки.
А мечтой этой была для нее мать.
…мать? Эта шлюха, дешевка — только и всего.
Память об этих злобных словах мучительной болью отдавалась в самом низу живота. Роза изо всех сил зажмурилась. Внутри поднималась волна ненависти — добела раскаленной, ядовитой.
И ненависть эта, она знала, была в сущности куда большим грехом, чем тот, что она совершила вместе с Брайаном.
Пусть она сдохнет! Пусть бы эта старая ведьма сгорела в огне. Она, а не моя мать!
Не в силах унять дурные мысли, Роза вновь опустила голову на сцепленные руки и начала страстно шептать молитву:
— «Отец наш на небеси, да святится имя Твое. Наступит царствие Твое на земле, как на небеси. Дай же нам хлеб наш насущный и прости прегрешения наши, как мы прощаем тем, кто совершает их против нас, и дай избежать соблазна…»
Она подумала о Марии и о том, как это все завертелось на прошлой неделе, когда сестра объявила о том, что…
Они все сидели за ужином на кухне, пропахшей тушеным мясом и картошкой, — она, Клер и Нонни. И тут на кухню вошла Мария, по обыкновению припозднившись. Роза сразу почувствовала что-то неладное. Мария остановилась посреди кухни; руки, словно одеревенелые, висят по бокам, подбородок упрямо задран, в голубых глазах мрачная решимость. Она тяжело дышала, грудь ее ходила ходуном, словно все четыре этажа она бежала без остановки. В своей черной, в обтяжку, юбке, утянутой в талии, с ярко-розовой помадой и черными лакировками на низком каблучке она подобно порыву свежего ветра ворвалась в затхлую атмосферу кухни, принеся с собой ощущение опасности.