После чего разразился замысловато-длинной инцестуальной тирадой, в конце которой уже почти культурно поинтересовался:
— А хули ты молчал, придурок? Мы ж тебя чуть не пришлёпнули вместо зека этого.
Потом взгляд Рябушкина стал более осмысленным, скользнул по брошенной рядом куртке и окровавленному лицу Волохова, по его неестественно, по-негритянски вывернутым губам, и старлей только озадаченно покачал головой. После чего присел на корточки перед Пашкой, с болезненным интересом разглядывая намертво пришпиленные одна к другой скрепками губы.
— Ты, того… извини, — пробормотал он. — Вижу всё. Сам снимать эту гадость не полезу, как бы не навредить. Ты уж до доктора подожди.
— Жалко, конечно, — продолжил он, — что падла эта нас обхитрила… Но ничего, слышишь? — Димка поднял палец вверх, и Павел действительно услышал далёкий собачий гавк и еле различимый шум множества моторов. — Никуда эта сука не денется. А если его, пока суд да дело, на время в наш "клоповник" определят, я за тебя спрошу, не сомневайся. Сейчас парни мои подвалят, подмогнут. Зечара этот хитрее нас оказался, но что поделаешь? О, кстати, вот и ребятки мои, — среагировал Рябушкин на шевеление за своей спиной.
И уже только по ошалевшим глазам Павла поняв, что за спиной не ожидаемые им сержанты, а кто-то совершенно посторонний, Дмитрий, поудобнее перехватив автомат, резко развернулся в сторону нового участника сцены.
Маму твою ещё раз так очень нехорошо…
Раздвинувшее плечами кусты можжевельника существо, появившееся на поляне, только отдалённо напоминало человека. Да, у него были две ноги и две руки, если можно назвать руками свисающие почти до земли грабли с ногтями, давно превратившимися в самые настоящие когти, и неестественно огромными кистями. Да и ноги не подкачали — покрытые короткой тёмной шерстью, они напоминали задние лапы какого-нибудь хищника из кошачьих неестественно удлинёнными бёдрами и мощными икрами. Но самое страшное начиналось выше мощных покатых плеч.
Где-то чуть ниже уровня кадыка бледно-зеленоватая кожа существа переходила в тёмно-коричневую звериную шкуру. Той же шкурой была покрыта и уже никак не человеческая голова. Гротескно-большая, она, казалось, вжимала тело существа в землю, делая его ещё более и квадратным. А сама голова принадлежала когда-то совершенно другому существу, с человеком имеющему лишь то общее сходство, что и те и другие вскармливают своих детей молоком.
Острые уши, густая грива спутанных волос и чудовищно длинная челюсть — всё говорило о том, что голова эта лошадиная. Если б не страшные треугольные зубы в пасти и не горящий багровыми огнями взгляд миндалевидных продолговатых глаз. Да и места на шее, где, похожее на человеческое, тело переходило в эту ужасную голову были неровными, какими-то рваными, как будто кто-то пытался создать чудовищное подобие франкенштейновского монстра, пришив лошадиную голову к человеческому телу.