— Ой нет, вряд ли. Еще начнутся воздушные налеты…
На этом Линда сдалась. Ребенку может нравиться или не нравиться, когда воздушные налеты действительно происходят, но чтобы при мысли о них детское сердце не затрепетало от восторга — такое было для нее непостижимо; и как это она умудрилась произвести на свет такое существо! Бесполезно тратить время и силы на этого уродца… Она вздохнула.
— Хорошо, подожди-ка, я принесу тебе подарок.
В кармане у нее лежала бархатная коробочка и в ней — подарок Фабриса: коралловая рука, держащая бриллиантовую стрелу, но нестерпимо жалко было губить такую прелесть на эту трусишку с замороченными мозгами. Она пошла к себе в спальню, отыскала спортивные ручные часики, подаренные, среди прочего, на свадьбу с Тони — она их так и не стала носить — и отдала Мойре, которая, по всей видимости, осталась вполне довольна и удалилась столь же вежливо и отчужденно, как пришла.
Линда позвонила мне в Шенли и рассказала об этом свидании.
— Я в таком бешенстве, — говорила она, — мне необходимо излить кому-то душу. Подумать, убила девять месяцев жизни, чтобы породить нечто подобное! Твои-то дети, Фанни, как смотрят на воздушные налеты?
— Просто мечтают о них, должна признаться, а еще, к сожалению, мечтают, чтобы пришли немцы. Целыми днями сооружают для них западни в саду.
— Ну, слава Богу, — я уж было подумала, это поколение такое. Вообще-то, разумеется, Мойра не виновата, это все Пикси, подлая, — ведь схема вся как на ладони, ты не согласна? Пикси — в смертельном страхе, а тут выясняется, что с отъездом в Америку обстоит, как с детским утренником — пускают только в качестве сопровождающего при ребятенке. Вот она и использует Мойру — что ж, так мне и надо за то, что поступила не так, как надо. — Ясно было, что Линда очень расстроена. — И Тони, говорят, тоже едет, с каким-то заданием от парламента, что ли. Хорошенькая подобралась компания, одно могу сказать.
Все время, пока тянулись эти страшные месяцы — май, июнь, июль, — Линда ждала хоть какого-то знака от Фабриса, но знака не было. Она не сомневалась, что он жив — воображать кого-либо мертвым было не в Линдином характере. Она знала, что тысячи французов попали в руки к немцам, но твердо верила, что, если Фабриса и взяли в плен (чего она, кстати, далеко не одобряла в принципе, разделяя ту старомодную точку зрения, что плен, кроме как в исключительных случаях, — это позор), он безусловно сумеет бежать. Еще чуть-чуть, и она получит весть от него, а до тех пор — ничего не поделаешь, надо попросту ждать. И все же, по мере того, как дни сменялись днями, не принося никаких известий, а те известия, что поступали из Франции, были одно хуже другого, она все более теряла покой. И волновалась, откровенно говоря, не столько о его безопасности, сколько о его отношении — отношении к событиям и к ней самой. Она не сомневалась, что он непричастен к перемирию, как не сомневалась и в том, что он хотел бы установить с нею связь — вот только доказательства отсутствовали, и в те минуты, когда с особой силой наваливались одиночество и тоска, она невольно теряла веру. Она поняла сейчас, как мало, в сущности, знает о Фабрисе; он редко разговаривал с ней серьезно, в их отношениях главенствовала физическая сторона, их болтовня, их беседы были состязанием в остроумии.