Они смеялись, предавались любви, опять смеялись — и месяцы промелькнули, не оставив им времени ни на что, кроме смеха и любви. Достаточно для нее — но как насчет него? Теперь, когда жизнь сделалась такой серьезной, а для француза — такой трагической, не выкинет ли он из памяти это лакомство, эти сбитые сливки, как нечто столь несущественное, что их как бы вовсе не бывало? Она начала все больше склоняться к мысли — и повторять себе вновь и вновь — и приучать себя к сознанию, — что, вероятно, все кончено, что Фабрису не быть отныне в ее жизни ничем иным, как лишь воспоминанием.
В то же время те немногие люди, с которыми она общалась, считали своим долгом непременно подчеркнуть, пускаясь в рассуждения о Франции, — а кто теперь в них не пускался, — что французы «нашего круга», семьи, которые слывут «bien»[96], проявили себя наихудшим образом, как отъявленные петеновцы[97]. Фабрис не может быть в их числе, думала она, и верила в это, — но если бы только знать доподлинно, если б иметь подтверждение…
Так и жила она, переходя от надежды к отчаянию, и шли месяцы, а от него — все так же ни единого слова, а ведь он мог бы прислать словечко, если б хотел; и постепенно отчаяние стало брать верх.
И вот однажды в августе, воскресным солнечным утром, в страшную рань, у нее зазвонил телефон. Вздрогнув, она очнулась от сна с ощущением, что он звонит уже не первую минуту — и с абсолютной уверенностью, что это Фабрис.
— Это Флаксман[98] 2815?
— Да.
— Вас вызывают. Соединяю.
— Allô-allô?
— Фабрис?
— Oui.
— Фабрис! Как же долго я вас ждала!
— А! Так, значит, я могу сейчас приехать?
— Ой, погодите, — да, можете, сейчас же, только не уходите еще минутку, продолжайте говорить, я хочу слышать ваш голос.
— Нет-нет, меня на улице ждет такси, я через пять минут буду у вас, есть слишком много такого, дорогая, чего не сделаешь по телефону, так что… — Щелчок.
Линда опрокинулась на спину; мир вновь наполнился теплом и светом. Жизнь, думала она, порой бывает печальна и нередко — скучна, но на то в кексе есть изюминки, и вот — на тебе, получай! Раннее солнце, не попадая к ней в окошко, светило на реку; на потолке, отражаясь от воды, плясали зайчики. Два лебедя, шумно взмахивая крыльями, медлительно продвигались против течения, потом воскресную тишину нарушило пыхтенье маленькой баржи, но Линда ждала иного звука — того, что, не считая телефонного звонка, неотделим, как никакой другой, от городского романа — звука подъезжающего такси. Солнце, тишина — и счастье. Вскоре он послышался, этот звук; замедляясь, замедляясь; со звоном взлетел флажок, хлопнула дверца; голоса, звяканье монет; шаги. Она кинулась вниз.