— Ляля!
Лялю будто парализовало.
Неужели это Галка? Неужели это ее руки?
— Ляля!..
Ляле хотелось закричать от страха и кинуться вон из комнаты. Галка…
Собственно, это были только остатки того, что когда-то называлось Галкой Корольковой. Даже зимой, когда ее вывозили из кригслазарета, она не выглядела такой страшной, как сейчас — после пыток. Стояла какая-то перемолотая, истолченная, будто ее затянуло в трансмиссию, долго вертело и било и только сейчас выбросило сюда, к столу. Запухшие глаза едва виднелись сквозь щели, лицо — в багрово-синих кровоподтеках, вместо рук с распухшими, неестественно толстыми пальцами — сплошные раны. Если бы не эта прическа с локонами и не эта пышная грудь, Ляля, возможно, совсем не узнала бы Королькову, смотревшую прямо на нее.
— Ляля, — прошепелявила еще раз Королькова беззубым ртом и бессильно заплакала.
Ляля дрожала, собираясь с силами.
За столом, что-то записывая, сидел тот молодой офицер, который приходил усмирять бунт и велел внести парты. Рядом стоял переводчик, положив руку на стол, и злорадно улыбался. На всех его пальцах, кроме большого, посверкивали кольца. Даже на мизинце был перстень. У окна стоял другой офицер с зеленоватым лицом, в большой фуражке, казавшейся надутой. Офицер все время гримасничал, словно у него были непрерывные рези в животе.
Переводчик, обращаясь к Корольковой, показал на Лялю:
— Это она посылала тебя через фронт?
Королькова обливалась слезами:
— Ляля… Не проклинай меня… Что со мной сделали, Ляля… Я все рассказала…
Переводчик приблизился к Корольковой, и она инстинктивно подняла распухшие ладони, будто защищаясь от удара. Переводчик заложил руки за спину:
— Повторяю: это она посылала тебя к Советам?
Королькова жалко съежилась.
— Я сама пошла.
— Кто организовал радио? — неожиданно гаркнул стоящий у окна немец, не прибегая к услугам переводчика. — Радио?
Королькова посмотрела на офицера с животным ужасом:
— Она…
— Кто писал прокламации? — спокойно спросил через переводчика немец, сидевший за столом.
— Она…
Когда это было сказано, Ляля внезапно почувствовала себя тверже. Им все известно, но и ей сейчас многое стало понятно. Все версии, догадки, сомнения исчезли сразу, остался один вывод, молниеносный и точный. Она смотрела на Королькову молча, с равнодушием превосходства. Не возмущение, не гнев, а глубокое презрение к Корольковой ощутила Ляля в этот момент очной ставки. Не ненависть, а скорее отвращение вызвала в ней Королькова. «Жалкая! — подумала Ляля, постепенно бледнея и словно бы костенея вся. — Мерзавка!»
— Кто устроил тебе побег из лазарета? — перевел фольксдойч.