— Я поеду далеко,
Не проси, билет не сдам.
Города, как мотыльков,
Наколю на поезда.
Но дороги колдовство
Пересилю и пойму:
Если любит, кто кого,
Если должен, кто — кому.
А вернусь издалека
Под крыло твоей руки,
Города у ночника
Закружат, как мотыльки.
И заляжет по углам,
И запляшет у лица
С книжной пылью пополам
Их уютная пыльца…
Мелодия чирикала, как беззаботная весенняя птаха, перепархивая с ноты на ноту и заражая беспричинным восторгом. Страхову вдруг показалось, что жить — это счастье, несмотря на переломанные ребра с ногами и предательство тех, кому верил, что зло умножать — значит лишаться радости и надежды, что гораздо веселее шагать налегке, чем тащиться с грузом, и что сорок восемь — отличный возраст для перемен.
В доме опять стало тихо.
— Наташа, спойте еще что-нибудь.
Дверь распахнулась, впустив мятно-молочный запах и свет.
— Я вас разбудила?
— Нет, вы порадовали меня. У вас очень приятный голос. Что вы сейчас пели, Окуджаву? — с поэзией у владельца торгового дома были натянутые отношения. Однако в грязь лицом ударять не хотелось, и Павел Алексеевич брякнул единственное, что пришло на ум.
— Нет, это Виноградов. А с пением мы пока закончим, я приготовила обед. Есть хотите?
— Гречку?
— Мясное суфле и суп с фрикадельками, — улыбнулась хозяйка. — Немного вам можно, даже нужно, будете?
— Тащите, сколько не жалко, — счастливо вздохнул он.
ТРЕТИЙ ДЕНЬ начался с ванильного запаха, который остался в памяти от первой жены, Наташка часто баловала его пирогами.
После утренних процедур и завтрака (без пирожков?) Страхов почувствовал себя крепким, свежим, как огурец, сорванный с грядки. Конечно, оставались проблемы. Тяготила зависимость, малейшее движение отзывалось сильной реберной болью, в беспомощного обрубка превращали ноги, бревнами подвешенные к спинке кровати. Однако в целом дела продвигались неплохо. А главное — срастались не только кости, заживала душа. В этой скромно обставленной, маленькой комнате он обрастал покоем, как первой щетиной — юнец. И радовался, и гордился, и важничал доказательством своего возмужания. Словом, Павлу Алексеевичу здесь почему-то нравилось очень.
— Я вас потревожу немного, — в комнату ввалилась хозяйка с полным ведром воды и куском мешковины. Закатанные по колено линялые джинсы открывали стройные ноги, в старый свитер спокойно влезли бы еще двое, надвинутая на лоб косынка вызывала сходство с комсомолкой тридцатых годов из старых советских фильмов. И при всем этом она запросто дала бы фору любой голливудской звезде.
— Уборкой решили заняться?
— Прикройтесь одеялом, надо проветрить.