Павел Алексеевич придвинул стакан, в каких до перестройки разносили чай по купе нелепые тетки в темно-синих беретах, плеснул на два пальца виски, с палец отпил. По телу разлилось тепло, напряженные мышцы расслабились. Он посмотрел на убогий стакан, тот явно просил добавки — наглец. Как будто не знает, что у его хозяина завтра — нелегкий день, и голова должна быть ясной, а не с похмелья. Выбросить бы эту дешевую дрянь, да жаль: стаканчик многое повидал, с него, можно сказать, все начиналось. Владелец торгового дома «Миллениум» забросил ноги на письменный стол, прикрыл глаза и снова засвистел «не думай о мгновеньях свысока». Голосом Павел Алексеевич похвастать не мог, но свистом владел мастерски. Иногда выдавал такие рулады, что у слушателей челюсти отвисали. Однажды просвистел «Сулико» от первой до последней ноты, да так, что Гиви, который загорелся тогда идеей открыть в Тбилиси еще один «Миллениум», расчувствовался до слез. Идея загнулась на корню: через неделю будущего партнера изрешетили пулями, когда он возвращался к жене от любовницы. Страхов тоже в то время чудил, но оттого, что, как мальчишка, влюбился, а не потому, что из двух не мог выбрать одну. В отличие от бедного Гиви он различал понятия «однажды» и «навсегда» и умел уходить. Теперь-то ясно, что его подзуживал черт, а той Весной, казалось, ангелы трубили с небес. Павел Алексеевич вспомнил вечер, когда сообщил Инне о своем решении развестись с женой. Как же эта сучка себя повела! Вот бы у кого поучиться выдержке. Глазом не моргнула, звука не издала, только молча прислонилась к плечу — чуткая, благодарная, милая. Хищная, лживая стерва, которая возомнила, что может держать Страхова за дурака. Любила его вторая жена или нет? Что чувствовала в ответ за шубы, бриллианты, за машины, которые муж позволял ей менять, как перчатки, — за ту райскую жизнь, какой наслаждалась? Тогда он думал — любовь, теперь уверен — презрение. Павел Алексеевич задумчиво наклонил стакан, янтарная жидкость лизнула стеклянный бок. Ох, как же умела лизаться эта роскошная гадина! Вылизала всего досуха, оставила только кожу да кости с мясом, а то, что зовется душой, слизала дочиста.
Страхов словно заново проживал тот Богом проклятый день, до мельчайших подробностей, до ерунды, которая намертво вгрызлась в память. Упавший за завтраком нож, ласковое «возвращайся скорее, милый» и чмоканье в щеку у двери, залепленный пластырем палец водителя Геннадия на руле, запах свежего «Коммерсанта», веснушки на носу рыженькой стюардессы, картавость соседа, занудно выспрашивающего про лондонскую погоду, привычный вздох облегчения при посадке в Хитроу и короткие гудки мобильника жены. Он опивался кофе с деловыми партнерами, убеждал, выгадывал, шел на уступки, шутил, обедал, заражался предрождественским настроением лондонцев. А потом позвонил домой. Сейчас трудно ответить, что за блажь пришла набрать номер домашнего телефона. Домой Страхов почти никогда не звонил, только на сотовый. А тут, будто черт подтолкнул его руку. Лондонский абонент случайно включился в чужой разговор. Мужской голос обещал развести костер на снегу. Павел Алексеевич решил, что схалтурила связь, и собрался отключиться. Но не успел. То, что случилось дальше, прикнопило его к маленькому «самсунгу», как жука — к картону в коллекции юного натуралиста.