Если б вы прочли ее в том виде, в каком она была произнесена, вы бы не поняли ни слова, потому что все в этой речи было вывернуто наизнанку. Я перевел ее для вас на обыкновенный язык, когда выслушал рассказ Джельсомино.
Король Джакомоне сказал примерно следующее:
— Что такое голова без волос? Это сад без цветов!
— Браво! — закричали в толпе. — Что верно, то верно! Это правда!
Слово «правда» заставило насторожиться даже самых простодушных придворных. Но Джакомоне как ни в чем не бывало спокойно продолжал:
— Пока я не стал вашим королем, люди в отчаянии рвали на себе волосы. Жители страны лысели один за другим, и парикмахеры оставались без работы.
— Браво! — крикнул кто-то. — Да здравствуют парики и парикмахеры!
На минуту Джакомоне смутился. Намек на парики вызвал в нем некоторое беспокойство. Но он быстро отогнал подозрения и продолжал:
— А сейчас, граждане, я расскажу вам, почему оранжевые волосы красивее зеленых…
Но тут какой-то запыхавшийся придворный потянул Джакомоне за рукав и шепнул на ухо:
— Ваше величество, произошли ужасные события!
— Ну, говори!
— Пообещайте раньше, что вы не прикажете отрезать мне язык, если я скажу вам правду!
— Обещаю!
— Кто-то написал на стене, что вы носите парик! Над этим люди и смеются!
От удивления король лгунов выпустил из рук свою речь. Листы бумаги поплавали над толпой и наконец угодили в руки мальчишек. Если б королю сообщили, что горит его дворец, он не пришел бы в большую ярость. Он приказал полицейским очистить площадь и немедленно отрезать язык придворному, принесшему роковое известие. Бедняга в спешке попросил, чтобы ему оставили язык, но совсем забыл, что надо было просить не отрезать ему носа. Вспомни придворный об этом, он, самое большое, лишился бы носа, зато язык сохранился бы в целости.
Но на этом Джакомоне не успокоился. По всему королевству было объявлено, что сто тысяч фальшивых талеров получит тот, кто укажет человека, оскорбившего его величество. На площади перед дворцом, возле самой колонны, воздвигли гильотину, чтобы отсечь голову автору дерзких надписей.
— Мама дорогая! — воскликнул Цоппино, сидя на самом верху колонны, и покрутил шеей. — Не знаю, как на языке лгунов сказать «страх», но если для этого употребляют слово «храбрость», то я чувствую себя храбрым как лев…
Из осторожности он целый день просидел в своем или, вернее, на своем убежище. К вечеру, когда уже можно было не так опасаться каких-либо неприятностей, Цоппино соскользнул с колонны, предварительно осмотревшись по сторонам раз пятьдесят. Когда он коснулся земли, его задние лапы хотели было побежать, но передняя лапа вдруг опять стала невыносимо чесаться.