Отплясав вокруг ямы грустный танец голода, пёс стал подползать к заветной цели на брюхе, и вскоре его тело уже нависло над ямой на треть. И когда ему пришлось проползти ещё, вид его стал чрезвычайно жалким. Кость была уже рядом, и от этой близости пёс задрожал всем телом. Он попробовал достать мосол лапой — безрезультатно, тогда, неуклюже водя шеей, потянулся мордой. Но всё было напрасно! Алабай снова продвинулся немного вперёд к манящей цели. Теперь тело его опасно висело над ямой, а огромная голова торчала аккурат над злополучной костью, но всё равно ничего не получалось. Злясь на свою беспомощность, пёс заскулил, подёргивая обрезанными ушами. Лежавшая на дне ямы бедренная кость овцы, казалось, была не так уж безнадёжно далека. Не потому ли воображение пса распалялось всё сильнее, что лакомый кусочек продолжал манить его вкусным ароматом, подавляя кисло-горькую вонь разнородного гнилья?
Запах мяса на свежей кости! Ни на секунду Алабай не мог оторвать от неё своих жадных глаз, а дурманящий запах привёл в действие всю его внутренность — из пасти непрерывно текла слюна. Доведённый до отчаяния пёс давно прыгнул бы в яму, будь она чуть мельче, но помойка выглядела не в меру глубокой, и он никак не решался вступить в подозрительную, вонючую жижу. Алабай осторожно отполз назад.
Страх перед “нечто” сидел в нём очень глубоко с самого детства. А мусорная яма, как он запомнил навсегда, таила в себе ужасную смерть. Она может проглотить тебя всего, как обглоданную кость, а напоследок ещё и вкусно чавкнуть…
В потускневшей памяти стали всплывать живые картинки того, как много-много лет назад, когда они ещё кормились молоком заботливой и ласковой матери — Большой белой суки, когда их было много — целая свора: семеро беззаботных щенят, дерущихся по поводу и безо всякого повода, погиб один из них. То время было особым, незабываемым… Они были совсем маленькими, и у них ещё не успело возникнуть понятие заботы о еде — достаточно было того, чтобы не дрались, вели себя прилежно, а в награду они получали материнского молока столько, сколько влезет! Но этого им было мало, хотелось ещё и поиграть, порезвиться, а потому послушность давалась нелегко.
Их мать — Большая белая сука, всегда возвращалась с отягчёнными сосцами и ложилась между детёнышами набок. Бывало, они не успевали даже проголодаться как следует, а мать уже приходила к ним с новой порцией молока. Семь щенят бросались на неё со всех сторон, и для них не имело никакого значения — были голодны или нет, тут же начиналась борьба! Ведь они не только единоутробные братья и сёстры, но и постоянные соперники! Потому бежали, падая, кусая друг друга и в шутку, и всерьёз, хватали за уши, за носы, рычали — как же без этого! И если вдруг в пылу азарта кто-то нечаянно кусал источник живительного, пахучего молока жёстче, чем дозволено, то терпение мамы, бывало, лопалось. Тогда Большая белая сука вскидывала огромную голову и ласково рычала, делая замечание: ”Будьте разумненькими!” И щенята на мгновение утихали, а зачинщик, пряча голову между неслухов, застывал меж ними. Но это только на миг! Как только мать, сузив глаза, с наслаждением клала морду на передние лапы, шум-гам, дележ начинался снова, и бесконечно вкусное молоко, кружа головы, своим теплом и ароматом при малейшем усилии продолжало струиться из полных материнских сосцов. Насытившись, они гурьбой предавались сладкому сну или же бежали играть на улицу, резвиться.