— Кажется, коленку замочил ненароком, — шуткой же отвечал тот. — А что?
— Ничего… Смотри, не остудись. Этак и насморк можно заработать.
Ближе стеклянный хруст ледка в подмёрзших колеях. Вот и свет фар показался на дороге. Кто-то шевельнулся в засаде. Жёлтые латунные блески пробежали зыбью на воде.
— Начнём с гранаты, хлопцы!
Трудно кидать эту чугунную игрушку закоченевшей рукой. Но не промахнись, партизан: их больше. Взрыв — и мгновение спустя басовитое одобрительное эхо вернулось от леска к засаде Куриленко. Машину почти сошвырнуло с дороги, но она ещё двигалась. «Теперь стрелять…» Четырёх убили, пятерых ранили; безотказно действовал ППД. Из строений ближней МТС, где расположились немцы, уже бежали, галдя и стреляя наугад, полуодетые фигуры солдат. Обшарили, прострочили всякий кустик, черневший на берегу, но всё было неподвижно: и вода, и мёртвые солдаты на завоёванной ими земле, и дальний лесок, охваченный чутким безмолвием весны…
Она вступила в свои права, весна. Повеселели лужки на припёках; тонким, почти бесплотным туманцем окутались рощи. И птицы, каких ещё не разогнал орудийный грохот, шумели иногда в лесных вершинках. Подступала пора великих работ на земле, и не было их — мешали немцы. Злее становились удары исподтишка, в затылок врага. И ровно месяц спустя после памятной операции наступил отличный вечер, уже проникнутый тончайшим ароматом целомудренной русской флоры. Снова отправлялись в путь партизаны, и опять их было трое, с Куриленко Володей во главе. Теперь они свою взрывчатку заложили под железнодорожное полотно и терпеливо ждали, как ждёт рыболов своей добычи на громадной и безветренной реке.
Сбивчивые стуки пошли по рельсам; земля подсказала в ухо партизану:
— Пора!
Володя выждал положенное время и крутнул рукоятку заветной машинки. И тихий русский вечер по-медвежьи, раскоряко, встал на дыбы и чёрную когтистую лапу взрыва обрушил на вражеский эшелон. Гаркнула тишина; вагоны с их живой начинкой посыпались под откос, вдвигаясь один в другой, как спичечные коробки… И где-то невдалеке трое юношей, исполнители казни, бесстрастно наблюдали эту страшную окрошку из трёхсот фрицев.
— Люблю большую и чистую работу, — сквозь зубы процедил Владимир Куриленко и повернулся уходить.
Он был весёлый в тот вечер. Легко и вольно дышалось в майском воздухе. И хорошо было чувствовать, что родина опирается о твоё надёжное комсомольское плечо… Они шли молча, и необъятная жизнь лежала перед ними в дымке юношеских мечтаний. На ночь они расположились в деревне С, и никто не знал, что это была последняя ночь Володи.