Долго я думал и решил, – когда меня генерал спросит об условиях, начну так:
– Михаил Александрович Горбатов советует мне просить с вас тридцать рублей…
И генерал, наверно, не даст мне дальше говорить и скажет:
– Ну, тридцать так тридцать. Прекрасно!
Пошел. Ввели к генералу в кабинет. Приземистый, с рачьими глазами, с седыми, свисающими по концам усами, в высоких сапогах со шпорами. Прочел письмо Горбатова.
– Угу! Ну, вот и хорошо. Мальчишка мой лодырь, будьте с ним построже… Позвать Александра Александровича!
Вошел юноша на голову выше меня, тонкий и красивый. Отец познакомил нас. Видимо, – это я потом сообразил, – отец ждал, что я поэкзаменую его сына, посмотрю его тетрадки, – он их принес по приказанию отца. Но я не догадался, – только мельком взглянул на тетрадки и сказал: «Хорошо!»
Сын ушел, отец наставил на меня рачьи глаза и спросил:
– А какие ваши условия?
– Михаил Александрович Горбатов советует мне просить тридцать рублей…
Генерал резко оборвал меня:
– Мне нет никакого дела до того, что вам советует господин Горбатов. Сколько вы сами хотите?
Я сконфузился и быстро ответил:
– Двадцать рублей.
– Хорошо.
– И он встал.
Глупость это была с моей стороны или предательство? Ей-богу, глупость. Мне теперь стыдно и удивительно вспоминать, до чего я тогда бывал глуп. Но не так, должно быть, воспринял мой поступок Горбатов. По-видимому, генерал встретился с ним в клубе и не поблагодарил его за совет, который он мне дал. Вскоре я встретился с Горбатовым в коридоре, поклонился ему. Он холодно-негодующими глазами оглядел меня, не ответил на поклон и отвернулся.
***
У нас были на немецком языке сочинения Теодора Кернера и Шиллера, маленького формата, в тисненых коленкоровых переплетах, – их папа привез из своего путешествия за границу. Я много теперь стал читать их, особенно Кернера, много переводил его на русский язык. Мне близка была та восторженная, робкая юношеская любовь, какая светилась в его стихах.
Этот Кернер погиб на войне. И мне нравилось представлять себя в той героической обстановке, в какой он умер. И я переводил из него:
ПРОЩАНЬЕ С ЖИЗНЬЮ,
когда я, тяжело раненный, лежал в лесу и готовился к смерти
Ноет рана. Зубы стиснуты от боли.
По сердца замирающему биенью
Я вижу – смерть близка, и близко искупленье…
О боже, боже! По твоей да будет воле!
Немало снов вокруг меня мелькало, —
Теперь те сны сменились смертным стоном.
Смелей, смелей! Что здесь в душе сняло,
И в мире том останется со мною.
И что я, как святыню, чтил душою,
За что я бился век, не уставая.
Любовью ль то, свободой называя, —