Он судорожно обхватил ладонями перила ограждения. Быть так близко от Линн и не иметь возможности дотронуться до нее — сущая пытка. Где она сейчас? В комнате? Видит ли она его? Может быть, поздними вечерами, когда ей не спится, она выходит во двор и сидит в том плетеном кресле? Думает ли она о нем?
С замиранием сердца он представил себе, как ночью украдкой выходит во двор и находит ее, одетую во что-нибудь воздушное и прозрачное, с растрепанными волосами; у нее бархатистая теплая кожа, голос звучит приглушенно и призывно.
Он опускается в кресло, сажает ее на колени и тихо укачивает. Целует, снимает с нее ночную рубашку, снова целует, и под его ласками тело ее пробуждается, воспламеняется, становится горячим и влажным, таким же горячим, как его желание...
Клифф стиснул зубы, заставив себя выбросить из головы бесплодные фантазии. Но разве может он думать о чем-то еще, когда запах ее духов был как бы разлит в вечернем воздухе?
С гримасой муки и отчаяния он оставил балкон и прошел в спальню.
Принял душ, пустив холодную воду, затем оделся и лег на кровать, навзничь. Он смотрел в потолок, но видел перед собой Линн.
Прозвенел звонок, напоминая ему, что наступило время ужина. Клифф поднялся, пригладил ладонью волосы, расправил плечи — он чувствовал себя, как перед битвой, — и спустился по лестнице. Перед дверью, которая вела в столовую, остановился в нерешительности.
Что, если, увидев сына Линн, он узнает в нем его отца, человека, которого заочно ненавидит всеми фибрами своей души? Глубоко вздохнув, Клифф толкнул дверь и вошел в столовую.
Детей в комнате не было.
С чувством облегчения он на мгновение прислонился к дверному косяку, собираясь с духом.
Однако его появление не осталось незамеченным. В следующее мгновение Клифф поймал на себе заинтересованный взгляд дородной матроны, которую уже встречал, когда приезжал сюда зимой. Она улыбалась ему, самым неестественным образом сложив губки бантиком, при этом предварительно выщипанные и густо накрашенные брови ее удивленно поползли вверх, образуя две гигантские дуги. Теперь она была не яркой блондинкой, а огненно-рыжей. Было видно, что дамочка тратит уйму времени на укладку, однако, несмотря на это, создавалось впечатление, как будто она только что с постели.
В атласном ядовито-фиолетовом пеньюаре, едва прикрывавшем пышную грудь, и атласных же домашних тапочках, украшенных перьями марабу, она сидела, закинув ногу на ногу, выставив на всеобщее обозрение необъятную ляжку. Вполне подошла бы на роль бандерши, заключил Клифф.
Однако как знать? Может, после ужина у нее и впрямь назначена репетиция? Оставалось надеяться, что так оно и есть.