Палатки мы с собой не взяли, и если бы не предусмотрительность Виктора, захватившего в последний момент легкий брезентовый тент, мокнуть бы ноченьку напролет под небесной водичкой. Так всегда бывает: неделю на небе, кроме солнышка, ни одного пятна, а как на охоту — то дождь, то снег, то ветрище. А ты одет как на пляже. Я едва успел разжечь костер, а Виктор уже охапку дров несет. И сухие, аж звенят. Где он их достал?
Честно говоря, завидую я своему другу. Ладный он какой-то и спокойный, если что сделает, можно не проверять: надежно. Вот как сейчас дрова на ночь заготовил — быстро, много и как порох. А стреляет как! Сегодня так красиво четырех вальдшнепов срезал, что двое молодых охотников с «пятизарядками», которые стояли на другом конце поляны, аж палить своими очередями перестали. Все бегали к Виктору и клянчили:
— Слушай, шеф, добудь парочку! А то друзья засмеют, а жены на охоту больше не пустят.
Виктор не жадный, я знаю, но терпеть не может пятизарядок: говорит, неспортивно. Поэтому, чтобы отстали от него начинающие, картинно снимает с огромной высоты очередного вальдшнепа и, пока тот падает, ворчит им:
— Хватайте и дуйте на свой угол. Хватит женам и одного.
Старенькая «вертикалка» — «тозовка» Виктора висит теперь на суку рядом с моей видавшей виды «тулкой», и дым костра сушит капельки дождя, падающие на их стволы. Так висят наши ружья на охотах вот уже восемь лет, с тех пор как мы встретились с Виктором на работе и подружились. Нам нравится быть вдвоем, понимать друг друга с полуслова, правится сидеть и сквозь треск пылающих дров слушать, как стучит дождь по веткам полуголых еще весенних деревьев.
Мы сидим у огня, разогреваем консервы, пьем чай. Потом я прислоняюсь к стволу ели, под которой мы сидим, и блаженствую. Виктор ворошит головни, печет картошку в золе, и я опять замечаю большой рваный шрам на тыльной стороне его ладони.
— Витя,— спрашиваю я его,— с каких пор у тебя эта болячка?
— С давних,— отвечает он мрачно, бросает мне картошку и... молчит.
— Интригуешь, дружище,— подначиваю я.— Давно уже интересуюсь про себя: откуда да откуда, а ты инициативы не проявляешь.
Виктор как-то ежится, куксит широченные свои плечи, вперив взгляд в черный, обожженный клубень, старательно его чистит и опять молчит. Я вижу, что невольно затронул что-то больное, мне неловко, и я уже хочу что-нибудь сказать, чтобы смягчить свою настырность, но Виктор вдруг начинает рассказывать...
Потом, когда мы устраиваемся под елью на рюкзаках и прижимаемся для тепла друг к другу, я не могу уснуть, все ворочаюсь и кряхчу. У меня стоит перед глазами рассказанное Виктором.
