Сегодня доктору Асквиту повезло. В городском парке отыскалась целая роща ивовых деревьев. Ободрав с них кору, он набрал огромную охапку лыка и теперь, сидя на мраморной ступени разрушенного памятника, пытался сплести из него нечто похожее на штаны. Штаны были крайне необходимы доктору, так как сейчас на нем красовался один только удивительно неудобный передник из большого куска порядком проржавевшей жести.
Пальцы перебирали желтые ленты лыка, монотонная работа нагоняла сон, и мысли осторожно, словно на цыпочках, уходили вспять…
В те далекие годы чувство глухого безразличия все больше овладевало им. Первый приступ непреоборимой апатии наступил после того, как Асквит понял, что девять лет изнурительного труда, потраченного на синтез сигмастила, пошли прахом. Но не сам факт неудачи послужил причиной отчаянья. Асквит хорошо усвоил, что настоящая наука — это не азартная игра. Только шулер может вытащить козырную карту вопреки законам статистики и вероятности. В настоящей науке неудачи закономерны. Нет, уныние овладело им тогда, когда шеф приказал ампульному цеху начать расфасовку сигмастила для массовой продажи. Сигмастил рекламировался как древнеперуанское лекарство от астмы. С не меньшей пользой астматик мог бы сосать набалдашник собственного зонтика. Доктор Райк говорил про такие лекарства, что уж лучше порекомендовать пациенту два раза в день принимать по две капли воды на стакан виски.
Протестовать против аферы с сигмастилом Асквит не мог. Не мог, не хотел, не имел сил, считал делом безнадежным, суетливым и хлопотным. При одной мысли о суете и хлопотах сердце его сжималось в трепещущий комок. Он втягивал голову в плечи, воображая, как адвокаты фирмы публично выливают на него ведро грязи. Перед ним маячил образ доктора Райка, окончательно опустившегося алкоголика и наркомана, у которого руки настолько тряслись, что, вкалывая себе очередную порцию героина, он надевал на шею петлю из полотенца и продевал в нее для упора правую руку. А ведь все началось с того, что Райк посмел восстать против фирмы. Нет, нет, лучше прилечь на диван, взять в руки, чтобы скорее уснуть, отчет сенатских комиссий за 1928 год и спать. Спать, спать… Он все чаще уходил в сон, как меланхолики уходят в болезнь. С той разницей, что меланхолику нравится окружать себя участием близких, в то время как Асквит не терпел ничьего присутствия. Даже сына. Сын его пугал. Это был рослый балбес — Асквит не знал родительского ослепления, — безвольный и шкодливый. Поступив в колледж, сын принялся добиваться приема в студенческую корпорацию «Буйволы Каролины». Непонятно зачем, кто и как создал нелепый ритуал приема в корпорацию. Совершенно голые новички должны были лежать на цементном полу в подвале колледжа шесть часов, непрестанно барабаня кулаками в грудь и выкрикивая: «Я буйвол Каролины! Я буйвол Каролины!» Затем для разогрева новичку предлагали совершить путешествие по карнизу одиннадцатого этажа. Когда сын Асквита, трясущийся от ужаса и подвальной сырости, сделал несколько шагов над бездной, карниз неожиданно треснул, кусок бетона обвалился прямо под ногой кандидата в буйволы. С карниза Асквит-младший не упал, но превратился в жалкого, вечно испуганного полуидиота. Поседевший, обрюзгший, еще более шкодливый, он бродил по квартире, при каждом шорохе прячась в стенные шкафы. Видеть такое каждый день! Непереносимо… Скорее скрыться в своем кабинете, лечь на диван, закопаться в его подушки, углубиться в пухлые отчеты сенатских комиссий сорокалетней давности. Какие мелкие дрязги волновали тогда господ сенаторов! Что бы они сказали о сегодняшнем дне? Весь мир барахтается в густой каше противоречивых устремлений. Каждый по отдельности суетится, как однорукий маляр, красящий высокий забор в припадке желтой лихорадки.
