— Дедушка, можно обсушиться у твоего огня?
Старик, сидевший у костра, взглянул на меня злющими серыми глазами и ничего не ответил. Я вошел под навес, поставил ружье, сел на обрубок и стал развязывать поршень.
— Пошел вон! — резко закричал старик и, видя, что я с недоумением поднял на него глаза, объяснил — Тебе говорю, тебе. Пшел!
— Вот свинья, — проговорил я, вставая, — что же, тебе убыток, что ли будет? А впрочем, черт с тобой. Тьфу!
И я вышел под дождь, который лился с утра. Провалившись в болото несколько раз, я давно был мокр насквозь по самую грудь, так что дождь меня огорчал мало. Но все-таки непросыхавшая одежда начинала надоедать, а главное — на огне стояла большая сковорода. Там в бурой жидкости, бурля, кипели какие-то куски. Воспоминание об их запахе мучило невыносимо.
Промотавшись еще часа два попусту, я вышел на дорогу и злобно зашагал к костру. Решено: я там обсушусь во что бы то ни стало и… быть может, съем что варилось в сковородке, а старика в крайнем случае прогоню.
Однако у догорающего костра никого не оказалось, и, что хуже всего, сковороды на костре уже не было. Значит, оставалось только обсушиться. Я подбросил в костер дров, снял с себя одежду и стал ее просушивать.
— Э-э, голубок, вернулся? Вот спасибо. Я ведь искать тебя хотел идти. Сушись, сушись на здоровье!
Старик стоял рядом и улыбался очень ласково.
— Все-таки ты свинья, — сказал я сурово, злясь на исчезновение сковороды, — как же так гнать на дождь мокрого человека? Свинья.
— Да, голубок ты мой милый, я тогда трезвый был, а ко мне к трезвому лучше не ходи никто. Терпеть не могу.
— Что же, с тех пор разве нализаться успел?
— Выпил, конечно, выпил. Шошо принесла. Шошо, эй, Шошо! Иди сюда скорей!
Тут я догадался, куда я попал.
— Ты Ванька Лександров?
— Я, голубок. Я самый и есть. А-ха-ха! Шошо, иди, што ль!
В зеленом холме между двумя исполинскими соснами открылась деревянная дверь, и из землянки послышался женский голос:
— Я бы пришла, Лександрыч, да мне совестно: вон он какой!
Я, совершенно голый, чувствовал себя не очень ловко, но мокрое платье невозможно было надеть. Старику все это, видимо, доставляло большое удовольствие. Ругаясь и гнусно хихикая, он выгнал из землянки маленькую женщину, заставил ее принести желанную сковороду с кусками дичи, поставить чайник и лишь тогда сжалился:
— Ну, теперь пошла, принеси мою шинель. Да живо! Малый-то, чай, во как жрать хочет.
Подавая мне ветхую солдатскую шинель, Шошо для приличия закрывалась рукавом, но, по-видимому, особенного смущения не испытывала.
Невообразимо вкусными показались мне эти куски уток, тетеревей, картофеля, сала с луком и с какими-то красноватыми стручьями.
