Утро, зябкое, осеннее, разбудило меня выпавшей росой — я выпростал руку из-под одеяла и словно в холодный ручей угодил. Открыл глаза — небо просветлело, поляну затянуло туманом, а трава казалась белесой от влаги. Я двинул плечом, и с травинок сорвались выстуженные осенью капли, упали, впитались в одеяло, покрытое мельчайшей россыпью, словно под моросящим дождем. Под рукой шевельнулась Кувшинка В Дальнем Озере и прижалась крепче, вздохнула, шепнула едва слышно:
— С тобой тепло, — и спряталась в одеяло, только рыжие прядки видны остались. Я взял одну, покрутил в пальцах, улыбнулся — прядка была схвачена ниткой и украшена белым перышком. Кувшинка как-то жаловалась, что не знает, отчего ее, рыжеволосую, так назвали. Вот и вяжет к кудрям то цветы, то еще что.
Я шепнул, едва не касаясь губами ее волос:
— Однажды звезды заглянули в омут,
Играли в прятки, путали следы,
Да не смогли найти дорогу к дому,
Остались спать под тяжестью воды.
А по весне их сестры отыскали,
Но глубина держала. И с тех пор
Цветут кувшинки — ду́ши звездных далей
На темной глади колдовских озер.
— Это обо мне?
Услышала-таки.
— Конечно, нет, — ответил я, — у меня под боком спит не одна-единственная любимая Кувшинка, вовсе нет. У меня привычка такая — спать в цветах и читать им стихи.
Она приподнялась, потянулась и снова устроилась у меня на плече.
Еще немного, и придется прощаться, уходить каждому в свое племя, а мне хотелось задержать ее. Я сказал:
— Идем со мной! Я покажу тебе Мо Руфа, Неспящего В Ночи.
Кувшинка В Дальнем Озере едва поспевала за мной, еще и за руку схватила, потянула назад:
— Подожди. А… он не страшный?
— Очень страшный. Иногда как нахмурится гневно, так и пожалеешь сразу, что пришел. Но ты не бойся! Сейчас-то у меня подарок для него припасен.
— Какой же? — она остановилась, сощурилась не то обиженно, не то подозрительно.
— Да строчки эти, — улыбнулся я. — Тебе же понравились? Значит, и ему понравятся! То есть… я так надеюсь.
— А у меня нету строчек. В нашем племени на алтарь другие дары кладут — птицу битую или соленый камень. И не каждому разрешат, только жрец знает, как поднести, чтобы боги приняли.
— Нет, — покачал я головой, — Неспящий Мо — не алтарь. Он — живой. Идем, увидишь!
Пока мы поднимались на пригорок, я представлял, как приложу ладонь к гладкой глыбе Мо Руфа, нашепчу свои строчки и, если одобрит, дождусь в ответ радостного, живого тепла. И, может, коснусь памятных щербинок — они маленькие, не разглядеть, только пальцами ощутить, но я-то помню… если Мо Руф недоволен — такое не забудешь. Да что я? Вон, в прошлый раз Могучий Зубр вырезал из коряги лебедя, на заветную поляну понес, а потом вернулся и весь день у ручья просидел — не принял, верно, Мо Руф его дар, некрасив показался…
