Менудо

Мне не спится, и как только я убеждаюсь, что жена моя, Вики, заснула, я встаю и смотрю из окна нашей спальни на дом Оливера и Аманды, он на той стороне улицы. Оливера нет уже три дня, а его жена Аманда полуночничает. Ей тоже не спится. Сейчас четыре часа утра, и снаружи ни звука — ни ветра, ни машин, даже луны нет — только дом Оливера и Аманды со светящимися окнами и кучи листьев под ними.

Два дня назад мне не сиделось на месте, и я стал убираться во дворике — в нашем с Вики. Я сгребал листья, собирал их в пакеты, потом завязывал края пакетов в узел и ставил их в ряд у обочины. И вдруг мне ужасно захотелось перейти через дорогу и там, на другой стороне, тоже собрать листья, но я не стал. На другой стороне все мои неправильные по­ступки, все как есть.

С тех пор как Оливер ушел из дома, я спал всего несколько часов. Я все ходил по своему дому из угла в угол с озабоченным видом — Вики на меня посмотрела-посмотрела и решила выяснить, что к чему. Те­перь вот лежит на своей половине кровати, сжалась вся в комочек. Залезла под одеяло и улеглась так, чтобы во сне ненароком меня не задеть. Как легла, так больше и не пошевелилась; поплакала-поплака­ла, а потом заснула. Вымоталась совсем. Да и я тоже.

Я выпил почти все ее снотворное, а заснуть все равно не могу.

Нервы уже на пределе. Может, если я долго буду смотреть, хоть мельком увижу, как Аманда ходит по дому, или вдруг дождусь, что она выглянет из-за зана­вески — посмотреть, что там снаружи.

Ну вот увижу я ее, и что? Что дальше-то?

Вики говорит, что я свихнулся. Вчера ночью она много чего и похлеще наговорила. Кто ж ей теперь запретит? Я все ей рассказал — иначе я просто не мог, — но я не сказал, что это Аманда. Как только речь зашла об Аманде, я стал упорно все отрицать. Вики мне не верит, но я никаких имен называть не собираюсь. Ни за что, даже если она так и будет гнуть свое и лупцевать меня по башке.

— Да какая вообще разница, кто она? — сказал я. — Ты ее ни разу не видела, — солгал я. — Ты ее не зна­ешь. — А она уже во всю меня лупит.

Меня ломает. Альфредо, мой знакомый художник, когда рассказывал о своих друзьях, называл так от­ходняк после дозы. Ломка. У меня ломка.

Все это полнейшее безумие. Это я прекрасно по­нимаю — но вот только Аманду из головы выкинуть не могу. Я уже до того докатился, что стал думать о своей первой жене, Молли. Молли я любил, как мне тогда казалось, больше самой жизни.

Я рисую себе в воображении Аманду — в розовой ночной рубашке, которая мне так на ней нравится, и в розовых тапочках. Вот сейчас — я знаю наверняка — она сидит в большом кожаном кресле под медным торшером. Она курит, одну сигарету за другой. Под рукой стоят две пепельницы, и в каждой полным-полно окурков. Слева от кресла, рядом с торшером, столик, заваленный журналами — обычными журна­лами, которые читают приличные люди. Вот мы все, например, — самые что ни на есть приличные люди. В эту самую минуту Аманда, представляю я, листает журнал, то и дело останавливаясь, чтобы рассмотреть фотографию или карикатуру.