Это было тогда, когда только начиналась та великая ломка въ нашей странѣ, которая идетъ еще до сихъ поръ, и я думаю, близится теперь къ своему неизбѣжному, грозному концу.
Ея первые, кровавые дни такъ глубоко потрясли общественное сознаніе, что всѣ ожидали скораго и свѣтлаго исхода борьбы: казалось, что худшее уже совершилось, что ничего еще худшаго не можетъ быть. Никто не представлялъ себѣ, до какой степени цѣпки костлявыя руки мертвеца, который давилъ — и еще продолжаетъ давить — живого въ своихъ судорожныхъ объятіяхъ.
Боевое возбужденіе стремительно разливалось въ массахъ. Души людей беззавѣтно раскрывались навстрѣчу будущему; настоящее расплывалось въ розовомъ туманѣ, прошлое уходило куда-то вдаль, исчезая изъ глазъ. Всѣ человѣческія отношенія стали неустойчивы и непрочны, какъ никогда раньше.
Въ эти дни произошло то, что перевернуло мою жизнь и вырвало меня изъ потока народной борьбы.
Я былъ, несмотря на свои двадцать семь лѣтъ, однимъ изъ «старыхъ» работниковъ партіи. За мною числилось шесть лѣтъ работы, съ перерывомъ всего на годъ тюрьмы. Я раньше, чѣмъ многіе другіе, почувствовалъ приближеніе бури, и спокойнѣе, чѣмъ они, ее встрѣтилъ. Работать приходилось гораздо больше прежняго; но я вмѣстѣ съ тѣмъ не бросалъ ни своихъ научныхъ занятій — меня особенно интересовалъ вопросъ о строеніи матеріи, — ни литературныхъ: я писалъ въ дѣтскихъ журналахъ, и это давало мнѣ средства къ жизни. Въ то же время я любилъ… или мнѣ казалось, что любилъ.
Ея партійное имя было Анна Николаевна.
Она принадлежала къ другому, болѣе умѣренному теченію нашей партіи. Я объяснялъ это мягкостью ея натуры и общей путаницей политическихъ отношеній въ нашей странѣ; несмотря на то, что она была старше меня, я считалъ ее еще не вполнѣ опредѣлившимся человѣкомъ. Въ этомъ я ошибался.
Очень скоро послѣ того какъ мы сошлись съ нею, различіе нашихъ натуръ стало сказываться все замѣтнѣе и все болѣзненнѣе для насъ обоихъ. Постепенно оно приняло форму глубокаго идейнаго разногласія — въ пониманіи нашего отношенія къ революціонной работѣ и въ пониманіи смысла нашей собственной связи.
Она шла въ революцію подъ знаменемъ долга и жертвы, я — подъ знаменемъ моего свободнаго желанія. Къ великому движенію пролетаріата она примыкала, какъ моралистка, находящая удовлетвореніе въ его высшей нравственности, я — какъ аморалистъ, который просто любитъ жизнь, хочетъ ея высшаго расцвѣта, и потому вступаетъ въ то ея теченіе, которое воплощаетъ главный путь исторіи къ этому расцвѣту. Для Анны Николаевны пролетарская этика была священна сама по себѣ; я же считалъ, что это — полезное приспособленіе, необходимое рабочему классу въ его борьбѣ, но преходящее, какъ сама эта борьба и порождающій ее строй жизни. По мнѣнію Анны Николаевны, въ соціалистическомъ обществѣ можно было предвидѣть только преобразованіе классовой морали пролетаріата въ общечеловѣческую; я же находилъ, что пролетаріатъ уже теперь идетъ къ уничтоженію всякой морали, и что соціальное чувство, дѣлающее людей товарищами въ трудѣ и радости и страданіи, разовьется вполнѣ свободно только тогда, когда сброситъ фетишистическую оболочку нравственности. Изъ этихъ разногласій рождались нерѣдко противорѣчія въ оцѣнкѣ политическихъ и соціальныхъ фактовъ, противорѣчія, которыя примирить было, очевидно, нельзя.