Фантазия, лишённая разума, порождает чудовище; соединённая с ним, она – мать искусства и источник его чудес
Франциско Гойя
Меня всегда интересовало, правда ли, что за мгновение до смерти вся жизнь проносится перед глазами. Как многие вопросы, этот остаётся открытым. Я затрудняюсь на него ответить даже сейчас, когда алый рассвет переливается через край двора-колодца, в котором я стремительно тону.
В последнем плавании я не один. Со мной парализованный брат и образы детства – не казённого обрубка на заре существования, а того, которое могло случиться и со мной.
Столько раз, маленьким, после отбоя я старательно растил под опущенными веками воспоминания о том, чего не было.
Я представлял, как нас с братом забирают из роддома. В такси пахнет хвойным освежителем. С пришпиленных к лобовому стеклу икон смотрят святые. Я в конверте, перевязанном синей лентой, желанный и обласканный, еду домой.
Я представлял рассыпанные по ковру кубики и пирамидки – деревянные, выцветшие, тёплые. И много раскрасок для брата, так уж и быть. Широко открывалась дверь, и меня заливало солнечным светом, а в этом свете – любимый силуэт, который я не мог разглядеть, как всегда бывает, если стоишь против солнца. Мне на щёку сверху падал светлый локон, и я таял.
Иногда мне даже виделись размытые очертания мужчины, который не мог быть ни кем иным, как нашим отцом. Он купал меня и раскрасневшегося, сердитого брата, по очереди вытирал полотенцем и относил в кроватки – конечно, одинаковые, ведь мы близнецы.
Мнимое детство, несбыточные мечты – будущее в прошедшем.
Однажды мне надоело воровать время у сна и приносить его в жертву тому, чего никогда не произойдёт. До меня вдруг дошло, что это бессмысленно и жалко.
Ощущения от этой мысли были жаркие и стыдные, как будто я описался. Помню, как я выпрямился и сел в кровати, обдумывая своё неприятное открытие. Это разбудило брата, и он выругался (он рано научился ругаться).
Помню, я подумал, как чертовски он прав…
Тогда я отрёкся от фантазий, с которыми успел сродниться, и выбросил из головы. Так я стал убийцей в первый раз.
Или их эксгумировал премортальный стресс, или я необратимо подошёл к последней черте – и вот они летят мне навстречу, приветствуют на пороге своего мира. Или я – свеча и отбрасываю тени.
Вокруг кружатся и, распадаясь, уходят в небытие, такие же реальные, как отражение в зеркале, голубые распашонки, обёрнутые шуршащей фольгой подарки под колючей лапой новогодней ели, пломбир в стаканчике, песчаный сочинский пляж, улыбающиеся лица, и я сам – нормальный.
