Воспринимать родителя объектом филологических штудий не приходило мне в голову, покуда он не предложил написать послесловие для его поэтической книжки. Казалось бы, современный читатель имеет дело с архаичным материалом — энциклопедией советской жизни. Но материал для писателя — не самоцель, а повод обнаружить свое место в мире как минимум; максимум — создать собственную систему координат.
Помимо неожиданности и парадоксальности, которые выгодно отличают настоящее от пошлого, помимо жизнерадостности, далеко не всегда сопутствующей искусству, в нем должен действовать и сформулированный Шкловским метод отстранения, который проявляет старое в новом свете. Пожалуйста: среди прочего, взгляд на мир глазами советского слепого, китайского поэта или правой ноги товарища Сталина, оппозиционные взгляды которой противоположны взглядам левой.
Сочинительство — протокол общения с Богом. Автор может находить Его хоть в самом себе (образцы клинического нарциссизма в изобилии поставляют и графоманы, и мастера слова), но у писателя религиозного, которым отец стихийно является, Бог выступает в банальном амплуа истины в последней инстанции.
Зато в кафкианских инстанциях предлагаемых его героям обстоятельств место Бога занимают идеи: эйдосы, обернувшиеся трескучими лозунгами советского земного рая (в генетически модифицированном изводе ими соблазняют и сегодня). Путь человечества от великого до смешного — от Бога до его замещения пародией на разум — оказался долог и кровав; отцу досталась роль его бытописателя.
Метафизика советской власти непостижима без погружения в быт, о который разбилась даже любовная лодка ее главного поэта. Советская власть — «Титаник» и айсберг одновременно; энтелехия революции, которая убивает своих детей как Тарас Бульба — тем, чем она их породила. Ее диалектика — диалектика дефицита — в сочетании нехватки свободы с избытком мнимой духовности.
Пустую мысль отец однажды определил как колесо без привода. Это и есть то самое Красное колесо, которое прошлось по костям русского народа, — колесо, от которого отцу посчастливилось уйти, как Колобку. Черты этого Колобка-трикстера свойственны почти всем его положительным персонажам.
Привод остранения возвращает нас к поэтическим текстам отца. Что общего в их героях — от эпического старого большевика, воспевающего товарища Сталина как бога, до лирического китайского поэта Юз Фу? Они — певцы деталей, будь то щепки из-под топора грузинского лесоруба, или ветхая корзина из ивовых прутьев, в которой китайский Овидий находит посланья римского, простите, столичного друга.
