НИКОЛАЙ СТАРИЛОВ
САМЫЙ ТРУДНЫЙ ДЕНЬ
1
Сталинград уже не горел, он трудно, тяжело дымил - гореть в нем было уже нечему, разве что вступающим в бой танкам. Вымазанное копотью, взлетающей вверх от горящей Волги, в которую вылилась нефть из разбомбленных немцами хранилищ, а в просветах ярко-голубое небо бесстрастно смотрело на умирающих в смертельной схватке людей. Стояла прекрасная погода - не по-сентябрьски сильное солнце жарко светило на землю, и от этого проклятого солнца быстро гноились раны и пересыхало во рту. От каменной пыли, шуршащей под ногами и ложащейся серым налетом на губы, некуда было деться, и единственное, что тут можно было сделать, так это не замечать ее, как будто она и не скрипит на зубах и не встает колом в горле. Старший лейтенант Алексей Никольский, вот уже второй месяц командовавший ротой - сначала в степях под Сталинградом, а теперь в самом городе, - думал, пережидая очередной артналет немцев, лежа на битом кирпиче, о том, какой молодец его ординарец Сашка, что притащил ему два дня назад крепкие сапоги (наверное, снял с убитого немецкого офицера) взамен его старых, сгоревших на горячих и острых здешних камнях. Алексей уже второй час искал в развалинах штаб своего батальона, а его нигде не было, и он уже начал подумывать о том, что напрасно теряет время: нет штаба. Может быть, комбат перенес его в другое место, а может быть, лежит он в полном составе у него под ногами, хотя бы вот в этом подвале, заваленном глыбами расколотых стен. Сейчас, когда Алексей не был в привычной обстановке последних недель, так как не делал того, к чему привык и что уже стало его новой жизнью, потому что другой жизни у него сейчас не было и не могло быть - не отдавал приказы, не стрелял из пулемета, заменяя раненых, не поднимал бойцов в атаку - в голову ему начали лезть всякие неприятные и суеверные мысли о том, что, пожалуй, не следовало надевать на себя сапоги, снятые с убитого. Он, собственно, и не снимал их и даже не мог быть уверен, что они сняты с убитого, но где еще мог Сашка достать в этом городе - вернее, в том, что не по инерции, а сознательно, несмотря на то, что города уже не было (были дымящиеся развалины и скелеты домов), называлось городом Сталинградом - ношеные, но еще совсем крепкие сапоги? На вопросы ординарец улыбался и терпеливо рассказывал, как встретил солдата, потерявшего после контузии винтовку, и поменял у него сапоги на трофейный автомат. На вопрос, не стыдно ли ему, что оставил человека босым, он пожимал плечами. Сашка врал хорошо, с энтузиазмом, но Алексей видел, что это немецкие офицерские сапоги и вся история с пехотинцем выдумана Сашкой, знавшим брезгливость молодого лейтенанта. Алексею не хотелось бессмысленно погибнуть в этих поисках, и он решил возвращаться в роту - может быть, комбат сам уже прислал им связного. Во всяком случае, подумал он, если связного нет и не будет в ближайшие часы, придется послать бойца искать штаб батальона или хоть какой-нибудь штаб. Мимоходом он пожалел, что сразу не послал связного искать штаб батальона, забыв, что не мог заранее знать о том, что не найдет его на прежнем месте. Камни врезались в грудь, сверху сыпались осколки, и при ударе в спину поднятого взрывом камня в первое мгновение сжималось сердце - ведь это мог быть осколок, страшный, ощеренный зазубринами как пасть акулы, похожий на те, которые в первые дни войны он часто поднимал с земли еще горячими и никак не мог привыкнуть к мысли, что этот кусок металла предназначен убить и выполняет свое предназначение, рвет чье-то тело, тихо прошелестев в предсмертной тишине, и человек, тот, которого двадцать лет назад родила в муках женщина, а потом за эти двадцать лет положила столько труда и забот, чтобы его вырастить и воспитать, умирает, и все. Он давно уже не интересовался ни в кого не попавшими, не выполнившими своего предназначения осколками, но привыкнуть и сейчас не привык, только все это отодвинулось куда-то, все эти мысли. Алексей махнул рукой Сашке, и они двинулись к развалинам, где закрепилась его рота. Пока они добирались, уже начало темнеть. Младший лейтенант Сырцов, ставший вчера его заместителем, подошел к нему, шепотом сказал: - Связной принес приказ из штаба батальона - нашей роте занять дом. Сырцов не сказал, какой дом, но Алексей сразу понял, о каком доме может идти речь. - Где? - Алексей протянул руку. Сырцов торопливо, как будто считая, что совершил непростительную оплошность, полез в полевую сумку. Алексей с невольной - и хорошо, что неприметной в темноте, а то обидится - улыбкой наблюдал за лейтенантом. Из пополнения, прибывшего в их батальон две недели назад, из семи лейтенантов остались в живых трое. Это было вчера. А сколько останется сегодня к вечеру? Две недели... Они почти ровесники, но Алексей воюет уже восемь месяцев... восемь лет, всю жизнь и даже не одну жизнь - если бы новая жизнь начиналась после каждой смерти, пролетевшей совсем рядом, так, что волосы, захваченные поднятым ею ветром, тянулись ей вслед. Пять месяцев с начала войны - 6 декабря его ранило на Истре, когда он переплыл ее на бревне и, выскочив на землю, побежал вперед, еще ничего не видя перед собой, кроме свинцовой, пульсирующей перед глазами, перемешанной с осколками льда воды, а шинель и все, что. было на нем, быстро покрывалось коркой льда, а он бежал, стрелял, пока его не толкнуло в ногу и что-то теплое и неприятное потекло по ноге. Потом госпиталь и тишина белых палат была как бы сама по себе, и в ней, словно в другом измерении, стоны и крики раненых, потом училище с ускоренным курсом, который оказался слишком медленным для войны, и через год после начала войны он начал свою войну во второй раз. И сразу, как в сорок первом, попал в самое пекло.
