Соня с трудом выбралась из привычного, уже навязчивого сна, который повторялся довольно часто, был странным, тревожным и необъяснимо тягостным. Во сне она мучительно что-то писала, вернее, пыталась писать. Что это было – роман, повесть или рассказ, – она не могла потом вспомнить. Весь ужас состоял в том, что в ее сне фразы, зреющие в голове, были красивыми, точными, емкими, торопливо цеплялись одна за другую, образуя некую целостность, вызывая ощущение острой необходимости их записать, но на бумагу ложились лишь длинные сложносочиненные бессмысленные предложения, уродливые, нечитаемые, непонятные, похожие на бред, вызывающие раздражение своей убогой сумбурностью. Конец последнего предложения в момент пробуждения надолго застревал в голове, часто возвращался в течение дня, как возвращается привязчивая, набившая оскомину строчка из глупой популярной песенки. Зачем ей так часто снится этот мучительный литературный бред, она не понимала. Графоманией не увлекалась и не пыталась даже...
Странно, что ей вообще как-то удалось заснуть этой ночью. Вернее, этим утром, поскольку ночью ни Соня, ни три ее дочери не спали, а занимались каждая, собственно, своим делом: Соня или плакала, громко, с истерикой и причитаниями, или сидела, замерев, как сова, с широко открытыми пустыми глазами, а ее девочки – Мишка, Сашка и Машка – кружились вокруг нее испуганным хороводом с валерьянкой, мокрым полотенцем, сладким горячим чаем. Причина суматохи была довольно банальной – от нее, от Сони, вчера ушел муж, Игорь, отец семейства, надежда и опора, добытчик и хранитель покоя, каменная стена, столько лет дававшая Соне надежную защиту. Наверное, было уже или очень позднее утро, или полдень; даже через натянутое на голову одеяло Соня слышала щебет птиц, чувствовала теплые лучи солнца, заполнившие комнату, ощущала веселые апрельские позывные, навстречу которым еще несколько дней назад легко соскочила бы с дивана, включила громкую музыку, вместе с первым глотком кофе услышала б в себе знакомую радость беззаботности нового дня. Все кончилось катастрофой, поезд ее жизни сошел с рельсов, перевернулся. Она умерла, ее раздавило, разрезало на части, и при чем тут пробивающееся сквозь щели в одеяле солнце, при чем тут веселое чириканье весенних птиц за окном и ветер, ворвавшийся в открытую форточку, принесший запах теплой земли и прелых прошлогодних листьев?
Она не понимала, сколько времени лежит так, боясь пошевелиться. Как она ни старалась, ей никак не удавалось примерить ситуацию на себя, слишком странно и нелепо по отношению к ней, к Соне, все это выглядело. Киношной какой-то, книжной, надуманной была ситуация. Это там с брошенными мужьями женщинами начинают происходить всяческие чудеса: поплакав чуть-чуть, они красиво и гордо вскидывают голову, обретают себя заново, потом идут делать сумасшедшую карьеру, потом обязательно встречают новую красивую любовь – лучше прежней! Нет, это все не для нее... Она не готова, она абсолютно не готова, она будет так тихонько, затаившись, лежать, может, все само собой как-то и утрясется, разрешится, может, сейчас придет Игорь и все объяснит, и они посмеются все вместе, и забудут эти последние тяжелые для всех дни. А иначе и быть не может! Игорь же понимает, что она другая, не как все те женщины, которые обретают себя, делают карьеру, встречают новую любовь, и далее, как говорится, по тексту...
