Яма звала…
Ему казалось, что звала именно его. Полметра чернозема, а глубже, до самого дна могилы, желтый в чёрных прожилках песок, с обрезанными лопатами копачей корешками корней вялых кладбищенских кущей, представлялись домом родным. Про себя он отметил: «Домовына», — очень точное определение. Туда очень хотелось.
Слезы уже иссякли, высохли. В измученной, истерзанной в клочки душе все больше крепло желание тоже оставить этот жестокий мир. События последних дней, наполненных болью и страданиями, только упрочили в этом желании. Оставалась только чувство ответственности перед сыном. Страшно будет по его возвращению глядеть ему в глаза. Но будет нужно.
Он уже не помнил, какие сутки голову разрывал бравурный марш Славянки, под который они провожали сына, и ее последние слова, как заклинание: "Сынок, постарайся, вернись! Я не верю, что дождусь. Я чувствую: вижу тебя в последний раз…" А они с сыном только смеялись. Мол, не говори, мать, глупостей: все будет в норме. Все служат. И все возвращаются. И твой сын не исключение. Только теперь всем стало ясно: время показало — мать пророчествовала. Но тогда ее никто не понял: она боялась за себя.
Иногда у нее побаливало сердце. Со временем все сильнее. Особенно к концу его службы. Все полагали, что это самое опасное для нее заболевание. И пытались сберечь ее. Может, и не стоило ее обманывать. Она «сгорела» за две недели. И все это время, пока за нее боролись, она терпела эту страшную боль. Кризис наступил где-то в конце второй недели. Но она терпела и, чтобы никто не слышал, молилась. Молилась и просила не отбирать у нее жизнь. Она ведь думала, что он уже вернулся. Может, и не стоило ее обманывать. Но как было ей сказать, что сына не отпустили? Кто бы осмелился?
Оставалась надежда, что все обойдется, все уляжется. Но…
Безумная надежда, что сын все же успеет, приедет хотя бы на похороны, появится, выйдет из машины и встанет рядом с ним и с мамой, теплилась все десять дней. Все десять дней он ждал и не давал ее хоронить. Ведь она так ждала…
Последние сбережения он оставил в морге. Но, как ни старались спецы, как ни пичкали ее химикатами — природа брала свое. Тело начало разлагаться. Больше ждать было нельзя.
В надежде, что сын все же успеет, он еще утром отправил людей на все вокзалы и теперь не разрешал хоронить… Уже шесть часов на кладбище ждали. Все ждали и не хоронили… Только он не чувствовал течения времени, не чувствовал боли в онемевших суставах, не чувствовал рези в воспаленных глазах, не чувствовал ничего, кроме горького кома где-то рядом с сердцем и запаха свежевырытой могилы.
