Джон Клеверхауз имел лунообразное лицо. Вам, вероятно, знаком этот тип людей с широко расставленными скулами, с подбородком и лбом, исчезающими в щеках и тем еще более подчеркивающими безупречную шаровидность физиономии, с широким, приплюснутым носиком, отстоящим на равном расстоянии от всех точек окружности и похожим на лепное украшение в центре потолка. Может быть, за это я и возненавидел его: он оскорблял мой взор, и я был твердо уверен, что земля невыразимо тяготится его присутствием. Может быть, моя матушка когда-то слишком загляделась на луну, причем сделала это и в неурочный час, и с ненадлежащей стороны.
Как бы там ни было, но я ненавидел Джона Клеверхауза. Он не сделал мне ничего, что общество могло бы признать дурным или вредным, решительно ничего. Зло, которое он причинял мне, было более глубокого и сложного свойства, настолько сложного, что оно почти не поддается словесному определению. В известный период нашей жизни все мы, без исключения, испытываем нечто подобное. Мы встречаем человека, о существовании которого до этого времени и не подозревали, и все же в первую минуту, в первый же момент мы говорим: «Этот человек мне не нравится!»
Почему он нам не нравится? Ах, да мы и сами не знаем — почему, мы знаем только, что он противен нам, и больше ничего. Вот то же чувство я испытывал к Джону Клеверхаузу.
Какое право имел этот человек быть счастливым? А между тем видно было, что он счастлив, что он оптимист. Он всегда был весел и всегда смеялся. Все на свете было прекрасно, по его мнению, черт бы его побрал! Меня мучительно оскорбляло то, что он счастлив! Другие люди могли смеяться сколько угодно, меня это ничуть не беспокоило. Я и сам умел смеяться, пока не встретил Джона Клеверхауза.
О, этот смех! Он раздражал и бесил меня, как не раздражало и не бесило ничто другое под солнцем. Ужасный, отвратительный смех гнался за мной повсюду, преследовал, схватывал меня, как клещами, и не выпускал. Я слышал его во сне и наяву. Фальшивый и дребезжащий, словно огромная терка, безжалостно царапал он струны моего сердца. На рассвете смех доносился ко мне через поля и нарушал мои чудесные утренние грезы. И в томительные полуденные часы, когда сонно повисала зелень, птицы забирались в глубь леса и вся природа замирала от зноя, я слышал это невыносимое «ха-ха-ха! хо-хо-хо!», которое нагло поднималось к небу и, казалось, затмевало блеск солнца. И в темные ночи с того перекрестка, где Джон Клеверхауз поворачивал к своему дому, доносился до меня все тот же проклятый раскатистый хохот, он будил меня, заставлял содрогаться и стискивать кулаки, глубоко вонзая ногти в ладони.
