Сегодня я повел семью в огромный строящийся дворец ***. Названия его я не говорю, иначе все отправились бы туда, чтобы все увидеть своими глазами, а я умер бы со стыда. Однако не будем торопить события, а поговорим-ка лучше о художнике Марио, которого еще несколько часов назад я считал своим другом.
Этот бородач, известный как карикатурист, на самом деле один из самых отменных в Италии художников, пишущих фрески. Вернее, он таковым был. Сейчас же этот скверный тип потерял в моих глазах всякую ценность, и я даже не доверил бы ему побелку своей кухни.
А вы, любимые читатели, должны поверить, что раз Джованнино столь суров к бородатому рисовальщику фресок, у него на это есть веские основания. Я знаком с Джованнино с рождения и знаю, что, хотя он толстый и вспыльчивый, у него мягкое сердце.
Дело в том, что несколько месяцев назад я отправился в строящийся дворец*** посмотреть на грандиозные фрески, которые, говорили, тот тип создавал в зале чести вышеуказанного здания. Я застал художника за работой над картоном: речь шла об одной торжественной аллегорической композиции с господами и госпожами, лишенными одежды, но имеющими большую значимость. Нечто солидное, написанное уверенной рукой.
Мы поздоровались, и я напомнил ему об одном старинном обещании.
— А как же мой портрет, когда ты его напишешь?
Злодей поставил на мольберт кусок картона и начал над ним трудиться при помощи угля:
— Стой там… Я тебя набросаю углем, а дома нарисую тебя сангиной. Будь серьезным: ты, когда смеешься, похож на идиота.
Несколько минут, и серьезный-серьезный Джованнино смотрел на меня с кусочка картона. Я ушел довольный.
Вот и все: сегодня я отправился со своей семьей посмотреть фрески, которые уже, наверное, были готовы. Как только мы остановились перед большой стеной, на которой переливались гармоничные цвета, я услышал голосок Альбертино:
— Папуйя бац-бац мяу-мяу синьоина баица, папуйя бес станов, синьоина бес станов, сматъи, сматъи.
Перевести эту речь было невозможно. Может быть, что-нибудь пришло бы на ум, если бы я изучил фреску, на которую Альбертино торжественно указывал пальцем.
«Сматъи, сматъи» означает «смотри, смотри», и это не могло иметь никакого особого отношения к вышеупомянутой фреске. Поэтому необходимо было перейти к сути дела и начать, например, с «синьоины», вернее, «синьорины», которая два раза упоминалась в монологе: первый раз, потому что боялась кота («синьоина баица мяу-мяу»), затем — потому что она была без штанов («синьоина бес станов»: то есть «синьорина без штанов»).
И в самом деле, в центре аллегории находилась абсолютно голая синьорина, на которую взволнованно смотрела зверюга на четырех лапах, которая и могла быть котом, упомянутым Альбертино.