— Да, я слышал, его ведь убили агенты гестапо.
— Откуда вы знаете?
— Вы уже имели случай убедиться в том, что я располагаю неплохими источниками информации и умею комбинировать. Больше я вам не могу ничего сказать, но рекомендую очень остерегаться. Страсбург близок от границы. Вы у себя одни, ночью пролезет некто вам неизвестный, пиф-паф — и аминь.
— Ну, это не так просто: у меня есть сторож, все на ночь закрывается; кроме того, Урбиса убили не в отеле, а куда-то заманили. Со мной это не пройдет.
— Не будьте самоуверенны, Арнольд. А теперь пойдем пить кофе.
— Знаете, Штеффен, вы меня в высшей степени интересуете. Я кое-кого о вас расспрашивал, и, скажу вам прямо, некоторые о вас плохо отзываются.
— Я знаю, о ком вы говорите, это, несомненно, кто-нибудь из немецких коммунистов. Они меня давно пытались привлечь к сотрудничеству, но я отказался.
Малыш изумлен.
— Да, они меня всячески уговаривали, но дело в том, что я не могу подчиняться их механической дисциплине, их военной организации. Я всегда ненавидел все военное, я сторонник свободного сотрудничества людей. Кроме того, я считаю, что в условиях Третьей империи организация не в состоянии ничего сделать, в нее немедленно проникают агенты гестапо, и все рушится. Гораздо целесообразнее и разумнее работать в одиночку, доверяя только самому себе.
Я убежден, что вы, Арнольд — один наносите больше вреда Гитлеру, чем большая коммунистическая организация. Наконец, я не верю в массовую работу, массу нельзя повести за собой. Когда она сама поворачивает, ее можно использовать, а это может сделать только сильная личность.
Арнольд внимательно смотрит на меня:
— Знаете, Штеффен, ваши мысли во многом совпадают с моими собственными. Я тоже предпочитаю работать самостоятельно. Я желаю всяческого успеха коммунистам, но остаюсь один.
Таковы дела, — и он похлопал меня по колену:
— А вы интересный субъект, Штеффен. Скажите, чего бы вы хотели для себя лично?
— Я хотел бы вернуться в Германию, освобожденную от фашистов, иметь в своем распоряжении небольшую сумму денег, жить в крошечной вилле в Шварцвальде и писать там роман. Вот и все, к чему я стремлюсь: природа, тишина, ватермановское перо и стопка хорошей, блестящей бумаги. Здесь, в эмиграции, я не могу писать ничего, кроме памфлетов, да и к ним теряю интерес. Если все это долго продлится, я либо психически заболею, либо сделаю что-нибудь очень рискованное.
Ночью я вспоминаю беседу с Арнольдом. Как будто, я его неплохо околпачиваю, недоверие у него исчезает, и он чувствует ко мне некоторую симпатию. Но теперь нужна пауза: малейшая ошибка в дозировке — и у него опять появится настороженность. Когда вернусь из Лондона, я попробую добиться от Форста внесения ясности в мою дальнейшую работу с Арнольдом. Если они собираются проделать с ним нечто похожее на происшедшее с Урбисом, то, откровенно говоря, мне это очень неприятно, — Арнольд мне лично симпатичен.