— Ты сиди, сиди, не шелохнись! — распоряжалась Афимьюшка. — Посиди без меня, я скоренько — велю баньку затопить. И сразу же — косу тебе расплетать! Ты не бойся! Мне Силишна говорила — когда баба впервые бабье дело творит, она загодя вопить начинает. Пока баньку истопят — твое дитятко и поспеет!
И вдруг тихонько запела:
— Бог тебя послал, Христос даровал! Пресвятая Похвала в окошечко подала, в окошечко подала?..
— Авдотьюшкой назвала, — еле заставив себя улыбнуться, со страхом прислушиваясь к собственному телу, вымолвила Аленка.
Уж давно назвала — сообразив, что родится доченька в начале августа, как и Дуня, и крестить, может, будут в тот же день — четвертого числа.
И как ладно бы не в чужом доме, не накануне позорного разоблачения, а хоть в конурке, да в своей, баюкать маленькую Дунюшку!..
И вот же она — просится на белый свет!
Спасе!..
* * *
— Алена Дмитриевна! Не горюй. Молода еще горевать, — сказал Петр Данилыч. — Велик Господь, призрит и на тебя.
Стоял он, приземистый да широкий, в зеленом домашнем зипуне, ниже живота подпоясанном, в расстегнутой однорядке до пят, хмуро склонив голову и черную с проседью бороду в грудь уперев. Отродясь слов жалостных не знал — тут вдруг и понадобились.
Ничего не ответила Алена. Лежала она, совсем обессилевшая, на лавке, меховым одеяльцем по личико покрытая, ручки бледные уронив.
— Мое слово крепко, — со значением добавил купец, повернулся и вышел.
Не мужское то дело — баб утешать.
А Силишна с Парашкой, притихшие было за печкой, разом к ней кинулись.
— Аленушка, свет! Хоть словечко молви!
Нечем молвить словечко. Каменный рот, каменные губы. И зябко. Лето на дворе, а зябко.
И смотреть на людей скушно. И слушать их тоскливо.
Что же теперь будет-то?
И за какие грехи ей кара?
Поняла Алена, каково было Дунюшке, двух младших схоронившей.
Но ей легче, право, легче. Дуня пусть и государыня, однако не окружили ее такой лаской, как Алену в кардашовском доме. Петр Данилыч, хоть рухнул его хитромудрый замысел подсунуть Калашниковым нежданного-негаданного наследничка, словечком себя не выдал. Афимьюшка сама еле уж ходит на опухших ногах, а об Алене печется. И в сад зовет. Скучно, говорит, ей в саду без подружки.
Плохо Алене и смутно. Как хотела любить маленькую Дунюшку — а и некого…
Но кое-как совладала она с собой, поднялась, и началась в кардашовском доме морока. Сон Алену не брал, повадилась она ходить ночью, то на двор, то в кладовые, и пока идет — вроде хочется ей есть, а как придет — и сама не ведает, чего ее душеньке угодно. Днем-то ее отвлекают, а ночью раздумается она о своей беде, пожелается утробушке неведомо чего, накинет Алена поверх белой рубахи розовую Афимьюшкину распашницу — и бродит по переходам… Не сразу и дознались. Уж думали — глумится в доме! Углы закрещивали, можжевеловой веткой курили, потом лишь сообразили, в чем дело.