Дед Данила Карпыч стал взварцы Алене готовить. Строго наказывал пить. С тех взварцев не столько ночью, сколько днем спать хотелось.
А лето выдалось сладкое! И не жара, и не слякоть, а такое приятное тепло, что млеть бы в саду на лавочке бездумно, слушая птиц да пчел. А яблок-то, а груш! А малины! Но вроде и в руке румяный плод, осталось до рта донести, а замирает рука, повисает…
Там Алена и сидела в полудреме, сидела неделю, другую, и пришла к ней как-то Афимьюшка, принесла пастилы, Степаном из Москвы привезенной. Баловали Афимьюшку, и то — не она ведь сладкого просит, а младенчик.
Присела Афимьюшка рядом, обняла Алену, да и словечка не дождалась.
— А ты не тоскуй по дитятку, голубка. Дедка Данила не велел тосковать — не то огненного змия привадишь. Так он сказал.
— Какого еще змия? — безнадежно спросила Аленка.
— Что, у вас на Москве разве не водится? — удивилась Афимьюшка. — Это когда об умершем сильно тоскуешь, бывает, господи оборони.
Она сняла руку с Аленина плеча, перекрестилась и снова обняла подружку.
— У нас вот тоже было, откуда меня взяли, в Козьмодемьянске, но не в самом городе, а в Мариинской слободке… Знаешь Козьмодемьянск? Там тоже посуду режут знатно, — торопливо, радуясь уже и тому, что горемычная подружка слушает, продолжала Афимьюшка. — Женился один токарь, из бобылей, что под Крутицкой обителью, а они — зажиточные, раньше-то они липовую посуду долбили да резали, а теперь станочки поставили…
Алена вздохнула — ну, какое было ей дело до слободских бобылей?
— Взял девку с хорошим приданым, — сообразив, вернулась к сути дела Афимьюшка. — Жили ладно, ну, как водится, ребеночка бог дал… Бог и взял. Он хвореньким родился, совсем синеньким, личико остренько, ушки мяконьки — не жилец… Господи, спаси и сохрани!
Афимьюшка снова разомкнула объятие, с особым тщанием закрестила чрево.
— Не след тебе такие слова сейчас говорить, — глядя в землю, предостерегла Аленка.
— Не след, — согласилась Афимьюшка. — Так ведь как же иначе рассказать-то? Иначе не выходит. Мать, кабы не Алевтиной ее звали? Или Акулиной? Горевала сильно, а помолиться за душеньку, небось, забывала. От рукоделья отстала, тосковала… Вот и стал к ней огненный летать!
Афимьюшка сделала страшное лицо, воздела руки, как бы став на мгновение тем летучим змием, но и испуг Аленку не взял.
— Выйдет это она на порог — а на пороге стоять-то нельзя, порог-то от семи бед отгораживает, если на нем стать — то добро, что в дом идет, застоишь, а нечистому ворота отворишь! И кумушницу не напрасно с порога отговаривают… Так станет дурочка на пороге, а змий сверху налетит — шу-у! — у ног ее о крылечко ударится, рассыплется и ребеночком обернется. Видит мать — дитя ее роженое лежит, она сядет, грудью покормит, всю ночь с ним забавляется, а к утру ее сон сморит, а змий улетает. Мужик заметил неладное, стал следить — батюшки! И поделать с ней ничего не может. Он — в обитель, к старцам! Да только, наверно, поздно уж было. Замучил ее огненный до смерти.