— Как, как он сказал? — переспросил Элиашевич.
— «Кто не с нами — тот против нас», и на прощание добавил: «Когда-нибудь Польша припомнит тебе этот твой нейтралитет». И ушел. Я посидел еще немного у могилы матери, подумал и пошел домой. С тех пор мы не встречались с ним ни разу. Это все. Хочешь верь, хочешь не верь.
— А записка?
— Какая? А, та, что ты мне в доме Годзялко показывал? Не имею понятия. Сам все время над этим голову ломаю. Может, в самом деле хотел предостеречь, а может, попугать задумал: ведь меня старостой выбрали. А может, подозревает меня в чем-то?
— Много у тебя земли?
— Четыре гектара. Еще бы купил, но ведь строюсь. А на это нужны деньги.
— Дети у тебя есть?
— Жена на сносях ходит. Месяца через два-три, понимаешь, как раз…
— Понимаю. Ну так ты свободен, Кейстут.
— А за Рейтара?
— Что за Рейтара?
— Ну за встречу с ним тогда, на кладбище, мне ничего не будет?
— Если ты сказал правду — ничего.
— Господь свидетель.
— А все же ты должен был тогда заявить нам об этом. Таков закон.
— А ты бы на моем месте заявил?
— Ну ладно. Но помни, если опять сюда попадешь, дело может принять более серьезный оборот.
— Я не хочу ни во что впутываться. Жена у меня вот-вот родит, дом строю, хлеба поднимаются. Только бы сил хватило, найдется чем заняться.
Элиашевич нажал кнопку звонка. Вошел охранник. Капитан передал ему распоряжение об освобождении Кевлакиса и приказал немедленно выпустить его. Присутствие охранника облегчило его положение — он не хотел, чтобы Кевлакис благодарил его; собственно говоря, он не знал, как с ним распрощаться, как в конечном счете относиться к нему. «Кто не с нами — тот против нас». Дважды он слышал эту фразу, которая могла бы устроить каждого. А может, вернее было бы сказать: «Кто не против нас — тот с нами?» Можно и так. Но это тоже устраивает и тех, и других. «Хочу покоя… люблю землю… мне с вами не по пути…» — вспоминая эти слова Кевлакиса, Элиашевич закурил, поглядел в окно. Было уже темно. Сегодня он опять не попадет к маме.