— Он настоящий сфинкс.
— Что?
— Мой друг-прокурор настоящий сфинкс. Он ни словом не обмолвился о том, что думает о преступлениях, что намерен делать… А на мои вопросы о преступлениях отвечает загадочно, как оракул.
— Все судейские таковы: загадочны, как оракулы. Но поверьте мне, это не потому, что они знают и не хотят говорить: они загадочны по той же причине, по какой и все оракулы.
— Но по-моему, Скаламбри что-то знает, держит в руках какую-то нить.
— Вы думаете? — спросил министр, заставив себя говорить недоверчиво, иронически.
— Да, мне кажется, что-то у него в руках есть: какая-то улика, какие-то сведения…
— Улика, сведения, — повторил министр, и маска недоверчивой иронии сразу же спала с него. — Но какая улика, какие сведения?
— Я не был знаком с убитыми, ничего не знал об их характере, об их деятельности, их интригах и потому не в силах растолковать вещания Скаламбри…
— Например? — с надеждой, что я вспомню.
— Например, недавно, когда мы разговаривали о преступлениях, он сказал мне: «Не заслуживает похвалы за доброту тот, кому не хватает сил быть злым».
— «Не заслуживает похвалы за доброту тот, кому не хватает сил быть злым» — так он и сказал?
— Именно так, — ответил я и про себя продолжил цитату: «Всякая другая доброта есть по большей части леность или немощь воли».
— Это похоже на один из тех афоризмов, что можно было прочесть когда-то на шоколадных обертках… «Не заслуживает похвалы за доброту тот, кому не хватает сил быть злым…» Но и афоризм, я бы сказал, идиотский: у кого хватает силы быть злым, тот злой человек. — И, поставив на место Франсуа де Ларошфуко, министр принялся искать в столь идиотском афоризме смысл применительно к занимавшему его, министра, случаю. — Может быть, он намекал на беднягу Микелоцци, ведь тот был действительно добрый человек… Но при чем тут это? Убили-то его не за доброту. Если все говорят, что он был добр, и я тоже это говорю — а мы с ним были дружны целых полвека, — то убийца хотел покончить с опасностью, которую представлял для него Микелоцци. Другого объяснения нет.
— Значит, вы больше не считаете, что он был убит случайно?
— Случайно? Как я могу так думать после второго убийства?
— Но если вы исключаете, что преступления совершены одним из вас…
— Здесь ведь не одни мы. Я полагаю, есть человек двадцать-тридцать, которые приезжают в гостиницу и уезжают. К тому же это люди самые незаметные: они находятся там, где им положено находиться, делают то, что им положено делать, и становятся почти что невидимками.
Я подумал о том, насколько обоснован страх повара.