Долго, аж до середины лета, не выходила из головы Павла Петровича Груня, покуда не объявился среди его крепостных девок новый сценический талант — Феклуша Поклепова. Опять же статная, видная, с весьма примечательными женскими формами, Феклуша, сделавшись в труппе первой героиней, стала и первой любовницей Есипова. А как иначе? И уже без нее Павел Петрович не мог прожить и дня. И вот на тебе, тоже сбежала. Да еще в день спектакля, когда изволили прибыть из Казани его превосходительство губернатор Борис Александрович Мансуров со всей своей свитой и прочей губернской и городской властью. Было, было от чего яриться отставному прапорщику Есипову.
— Дак это… Настька может Пальмиру-то сыграть, — подал вдруг голос «первый талант» Пашка Гвоздь. — Чай, она все первейшие роли знает, а эту и подавно. Сам не единожды видел, как она самой себе Пальмиру в зеркало представляла.
— Да что ты мелешь… — отмахнулся было от него Есипов, впрочем, уже без злобы и ярости, и почти сразу спросил: — Это какая-такая Настька?
— Настька-сирота, кузнеца Аникеева дочка, мир праху его, — с готовностью ответствовал Пашка, чувствуя, что гроза миновала и розгами на конюшне, по крайней мере сегодня, он бит не будет. — Не сумлевайся, барин. Девка она толковая, бойкая. Справится.
— Пигалица-то эта? — зыркнул на него Павел Петрович и задумался. Из этого состояния его вывел дворовый Семен. Помявшись, он глухо произнес, будто сидел на дне пустого колодца:
— Павел Васильевич правду вам говорит, барин. Я тоже слышал, как она всю ролю Пальмиры наизусть сказывала. Она давно хочет, чтобы вы ее в театре попробовали…
— Твоих еще советов мне недоставало, оглобля, — буркнул Есипов и оглядел своих артистов, стоявших вокруг своего барина-антрепренера. — Почему не все одеты? — гаркнул он, испепеляя всех взглядом. — А ты, Пашка, — перевел он взор на своего камер-лакея, одетого пророком Магометом, — приведи ко мне эту Настьку. И чтоб живо!
И пошто парням надо обязательно хватать и щупать девок за всякие разные места? Что они находят в этом такого, что глаза их так странно блестят, голос садится и хрипнет, а руки начинают дрожать? Вот и Кирюха вчера потащил ее в овин, а как пришли, тотчас полез своими слюнявыми губами целоваться и стал лапать ее за грудь и зад. Да еще глаза закатил и задышал, будто доселе бежал без передыху с версту али две…
Девки сказывали, сладко бывает, когда парни тебя трогают, и дюже приятно, а вот ей так не сладко было, ну нисколечко. Только досада и неловкость от чужих рук в местах, где им бывать не след. А как Кирюха еще и жаться к ней начал своей этой штуковиной, как черен у лопаты, твердой, что у парней между ног, так она и вовсе его оттолкнула да и пошла из овина вон. Кирюха ей вслед: вернись, дескать, я боле не буду ничего такого, коли сама не захочешь, а она и ухом не повела. Ушла, и все тут. Может, и зря, ведь теперь Кирюха и глаз до нее не кажет, дуется. Разобиделся, верно, шибко.