Эту пользу хозяйству от Яшкиных нововведений Нефед Мироныч видел и все же не мог простить сыну его заносчивости и своеволия. А тут еще Аленка. Заметил Нефед Мироныч, что и она начала перенимать от Яшки это его своеволие и продолжала гулять с Леоном Дороховым, хотя он ясно сказал ей, что не потерпит этого. «Эх, долго ли до греха! Принесет в подоле от этого прощелыги Левки, — куда ж ты после денешься?» — думал Нефед Мироныч, и еще решительнее грозился: «Нет, детки мои, покуда я живой, по-вашему все одно не будет! Кнутом буду на ум наставлять, выпорю на сходе, а родительское слово чтобы за закон чтили. А книжки попалю все, триклятые!»
Долго молчал Нефед Мироныч, наконец тяжело вздохнул и с тоской в голосе сказал:
— Нет, не такой ты, сынок, как отец! Двое вас у меня с Аленкой, как два глаза во лбу, а вот… — запнулся он и сказал не то, что думал: — Аленка недалеко от яблоньки откатилась, а ты уродился в деда.
Яшка знал, что дед его был непокорный, своевольный человек, и сдержанно ответил:
— Какой уродился, такой и есть. Вы ж уродили.
— Оно конечно, — тяжело наклонившись, поднял Нефед Мироныч колос с земли. — Только ты чужой до своего добра, тошнит тебя от всего отцовского. Аленка — это гость; завтра подвернется человек — и с богом. А ты — голова всему по смерти родителя. А выходит, вроде, все мое хозяйство тебе без интереса. Так я говорю, сынок?
Яшка хотел было напомнить отцу, что об этом они уже не раз говорили и все бестолку, но он видел, что Нефед Мироныч, кажется, начал его понимать, и не стал горячить старика.
— Нехорошо вы с людьми поступаете, батя, вот в чем дело, — мягко ответил он.
Возле высокой, длиннолицей копнильщицы Нефед Мироныч остановился, злыми глазами уставился на хлеб.
— Тебе чулки с бабами вязать, а не копны класть, девка! К середине колосками надо. Не знаешь? — повысил он голос. — Работнички, штоб вас, только харчи в три горла лопать умеют. Переклади!
Девка молча стала перекладывать копну заново, а Нефед Мироныч продолжал:
— В чем же это нехорошо я поступаю? В каких делах?
— Вы сами знаете.
И опять Нефед Мироныч умолк. Да, он знал, когда и в чем поступал «нехорошо». Но что такое «хорошо» и что «плохо», когда жизнь — это ярмарка: зазевался — останешься в дураках. И он с грустью, с укором в голосе сказал:
— Эх, сынок, сынок! Молод ты еще, как я посмотрю, и зелен — лук луком. В нашем деле и знаешь, где оно выходит нехорошо, да скажешь «хорошо». Ты думаешь, отец твой битый дурень и ничего не смыслит? Знаю я, о чем ты толкуешь, да как по-твоему все делать, так мы не только машину или хоть этого добра, — кивнул он на море колосьев, — не нажили б и куршивого поросенка. Тебе все поблагороднее хочется, пообходительнее с людьми! А по-благородному жизнь не зануздаешь и далеко на ней не ускачешь. Жизнь — это как все одно бешеная собака: того и гляди укусит. Как, говорится, с паршивой овцы — шерсти клок, так и с жизни. Вот как мы добро наживали. И будем наживать!