— Анечка, — он вдруг почувствовал, что любит ее и всегда любил, — знаешь, с вареньем еще лучше, чем с заваркой. Но я все равно буду дарить тебе всю жизнь чай разных сортов.
Анечка засмеялась.
— Никто со мной не соглашается, а я сразу увидела: ты изменился.
— «Никто» — это мама и Никанор?
Анечка кивнула: да, это они.
— Евгений, ты должен постараться. Ты должен стать им нужен.
Она все-таки была Анечкой. «Постараться».
— Что же, по-твоему, разрешите, уважьте, сделайте милость, разрешите мне быть вам нужным?
— Да, именно так, — сказала Анечка, — и не только им, но вообще всем людям.
Собака Скальского поднялась с ковра и подошла к Женьке, села, положила свою морду ему на колено.
— Хорошая псина, — сказал Женька, — очень умные глаза. Но она же связала тебе руки.
— Еще как, — ответила Анечка, — а Скальскому она, думаешь, не связала? Мне временно, а ему навсегда, представляешь?
Он любил ее, но она все-таки была глуповата.
— Расскажи, Евгений, про армию. Тебе там было хорошо? Ты не мучился от дисциплины?
— Мне там было по-всякому, — ответил Женька, — я оттуда вернулся другим человеком.
Анечка вспомнила, что на кухне, в шкафу, у нее есть конфеты. Побежала, вернулась с целехонькой коробкой, перевязанной лентой с бантиком на уголке.
— Это тоже Скальский принес. Я, Евгений, уже стала старая. Совершенно забыла об этой коробке.
— Ты никогда не будешь старой, — Женька понял, что эти слова ей надо сказать, — ты — Анечка и всегда будешь Анечкой.
— Это для тех, кто меня любит, а для посторонних я уже очень пожилая женщина. Евгений, ты серьезно думаешь, что вернулся из армии другим человеком?
— Конечно. И не только я, все оттуда возвращаются другими. Армия — школа жизни. Ты разве этого не знаешь?
— Откуда мне знать? — Анечка пожала плечами. — Но ты не становись, пожалуйста, другим человеком. Кому это надо, чтобы вместо тебя появился кто-то другой. — Она глядела на него, наклонив голову к плечу. — Ты стал добрей. Раньше ты никогда бы не пришел ко мне. А вернулся из армии — и пришел.
— Я еще к тебе приду. — Женька почувствовал, как застучало сердце. Так бывало в детстве, когда его хвалили. — А когда уеду на стройку, буду присылать тебе письма.
— Ты не должен уезжать, Евгений, — Анечка глядела на него печально. — Ты уже уезжал, а теперь приехал. В нашем городе тоже есть стройки, и ты можешь просто туда пойти.
Матери дома не было. «У Никанора», — подумал Женька. Лег на кушетку, не снимая обуви, заложил руки за голову и уставился в белый потолок. По сияющей белизной равнине бесшумно скользила на лыжах его рота. Маскировочные халаты висели балахоном на Леше Чистякове, на Аркашке, на Витьке Маслове, даже на огромном, широком Феде Мамонтове. Надежная, мужская, как писала мать, среда. Была и разлетелась в разные стороны. Леша Чистяков собирает комбайны на своем «Ростсельмаше». Старшина Рудич ходит по пасеке в сетчатой маске и выкуривает пчел из ульев. Что же он не взял у него адрес? «Подумать только, — сказал бы своим пчелам Рудич, — такой был самолюб, такой противный солдат, а смотрите-ка, письмо прислал, благодарит».