Прошло буквально несколько дней после суда над Иосифом, как мы с подружкой зашли в комитет комсомола Дзержинского района, ей надо было что‑то комсомольское сделать, то ли поменять билет, то ли уйти из этой организации. В предбаннике комитета была большая витрина с фотографиями разных районных комсомольских дел, в том числе большой стенд из фотографий суда над Бродским, под каким‑то шаблонным названием: «Они мешают нам жить», «Дела дружинников» или «Отпор.» не знаю кому. Мы заинтересовались и принялись рассматривать фотографии, но комсомольцы, видя наш интерес к этому событию, попросили покинуть помещение и прервали наше разглядывание. Я даже не успела среди публики найти Якова или Вахтина. Конечно, эти снимки сейчас есть где‑то в архивах, и будут опубликованы, если уже не опубликованы, и можно будет распознать, кто есть кто, и кто судьи, и кто жертвы. Но я их больше не видела. Потом фотографии истлеют, люди на них унесутся временем и никто не будет знать: кто это такие, комсомольцы? чем они занимались? И эти красивые и некрасивые игры людей будут иметь, в сущности, очень малое отношение к искусству. И после всех ухищрений, постановлений, судов, ссылок, статей, злобы, ненависти, зависти останутся только стихи, которые пройдут через другой суд — суд искусства, куда более строгий.
В год, когда я вышла замуж за Якова Виньковецкого, Иосиф вернулся из деревенской ссылки. Вот такие у меня исчисления! Я ощущала свое замужество как бесценный подарок судьбы, и все было «так похоже. на блаженство». И вслед за Александром Сергеевичем повторяю: что «страдание — хорошая школа, а счастье — самый лучший университет». Мы приобрели трехкомнатную кооперативную квартиру на Гражданке, которую украшала не мебель — ее практически не было, а звуки слов, мыслей, музыка, картины Якова и красавицы. В доме начался людской прибой из серьезной и несерьезной богемы, из знаменитых и не столь знаменитых людей. Моя жизненная избыточность переходила в открытость каждому новому человеку, мне хотелось разделить свою радость со всем миром, раскрыться всему, просто быть, наслаждаться, отдаться дружбе, посиделкам. Я любила гостей и даже, думается, стала жертвой своего гостеприимства. Казалось, что «трагическое переживание жизни» мне не свойственно, раз не ною, глубокомысленно не рассуждаю, словно ничего не замечаю, а только наслаждаюсь своим счастьем. Я могла болтать о чем угодно, обсуждать романы и увлечения, смеяться, конечно, на фоне восхищения глубиной мысли Якова, которая давала мне силы радоваться. До этого времени мои мысли и душа были больше заняты: «любит — не любит», теперь можно было чуть успокоиться и углубляться в другие темы. Яков мог жить только духовно, и планка бесед при нем почти всегда поднималась до самых последних вопросов. Его глубокая, таинственная серьезность распространялась на все происходящее. В его присутствии все согласовывалось с лучшими сторонами каждого человека. И люди приходили побыть между серьезностью Якова и моей веселой игрой. «В ваш дом набьется рать жрецов искусства.»