Она пошла искать Джеффри. Швейцар сказал, что он уже ушел. Выбравшись наконец на улицу, она увидела метрах в ста спины Джона Харбора с Мередитом. Села на корточки и завязывала несуществующие шнурки, пока оба не перешли Клэйтон-сквер и не завернули за угол, к Болд-стрит.
Нет, не могу, решила она. Кому нужны эти посиделки? И повернула к дому, обходным путем, чтоб на кого-нибудь не напороться. Она сама на себя злилась, что такая ерунда ее выбивает из колеи. Будь она отпрыском пьянчужек со Скотланд-роуд или уродись, скажем, с заячьей губой, как дочка Ма Тангов, — тогда бы еще понятно. Ну неужели нельзя перебороть свою природу хотя бы на десять секунд, пока открываешь дверь и переступаешь порог этого несчастного отеля?
Она двинулась к телефону-автомату возле „Починки старых кукол“, но тут услышала рокот притормаживающего на обочине рядом с ней мотоцикла. Оглянулась и узнала О'Хару. Он был в шлеме, который облюбовал в день приезда, в защитных очках и, когда их снял, стал похож на сову: на темном от сажи лице глаза моргают в белых обводьях.
— Прыгай! — И он похлопал по заднему сиденью.
Стелла вцепилась в хрусткую кожу его пальто, и они загрохотали вверх, в гору, взревели вдоль Хоуп-стрит, полетели мимо миссии, института, мимо обрушенного силуэта методистской церкви. Босоногого мальчишку, впряженного в деревянную телегу и втягивающего ее в проулок, сиганувшего к стене кота — обоих сразу схватили фары и отдали тьме, и мотоцикл мчался дальше, дальше, прошуршал по треугольному блеску воды между волнорезами трамвайных путей и с разлета пристал у „Коммерческого отеля“.
Хозяйка Мередита предоставила в их распоряжение заднюю гостиную. Огонь в камине, бутерброды на чайном столике. Один пират налил Стелле полстакана джина. Она залпом выпила и закашлялась.
Провозглашались тосты за Мэри Дир и О'Хару. Спектакль изумительный, идеальный, идеальный. Прелесть немыслимая. Семь раз давали занавес, и вызывали бы еще, если бы Роза, обеспокоенная грозившими рабочим сцены сверхурочными, не сигнализировала Фредди Рейналду, что пора вытуривать публику.
А этот детский вопль во втором акте, и потом это шиканье… а взрыв рыданий, когда Чинь-Чинь выпила яд и Питер объявил, что она умрет… а этот вздох, который прошелестел, да, именно прошелестел по залу, когда Питер, один на скале в лагуне под луной, всходящей над Никогданией, слышит печальный русалочий крик…
О'Хара от имени труппы сказал несколько слов в честь Мередита. Проделана замечательная работа, в чрезвычайно трудных условиях. Превосходно решена проблема освещения.