Монсон глянул на лиценциата, ничего не ответил и, сердито сопя, полез в накренившуюся под его тяжестью машину. За рулем уже сидел Хофбауэр.
— В Кебрада-дель-Манадеро, — процедил сквозь зубы Монсон, захлопнув за собою дверцу.
Джоанна не сошла с ума и не покончила с собой. От первого ее спасла, очевидно, наследственность — крепкая и жизнелюбивая порода Монсонов; от второго — мысль о будущем ребенке, о ребенке Мигеля. Она еще не знала, будет ли у нее вообще ребенок, и понимала, что не узнает этого раньше, чем через три-четыре недели; но она верила, что ребенок будет, что только ради него спасла ее судьба в тот момент, когда бомба разорвалась в нескольких метрах от машины.
Ее жизнь теперь принадлежала этому ребенку и еще борьбе. Ради того, чтобы гибель Мигеля не оказалась напрасной, она должна добраться до столицы, эмигрировать, найти за границей друзей и продолжать жить и бороться.
Конечно, все эти мысли оформились в ее голове не сразу. Сначала никаких мыслей не было, был только ужас и бездонное отчаянье. Потом появился инстинкт самосохранения, который заставил ее уйти, покинуть страшное место в ложбине между каменистыми холмами, где в знойном неподвижном воздухе все еще держался острый запах гари и бензина. Она шла по дороге, прихрамывая и морщась от боли в ушибленной коленке, прикладывая носовой платок к щеке — при падении она ударилась лицом о дорогу, и сейчас ссадина, воспалившись на солнце, болела и жгла так, словно в ней копошились сотни термитов. Снова усилилась головная боль, хотя уже не так, как раньше. Все эти болезненные ощущения, как ни странно, помогали ей, заставляя чувствовать собственное тело, чувствовать связь с жизнью. Два или три раза пролетали самолеты; при этом звуке Джоанна начинала дрожать, но не поднимала головы и не сходила с шоссе. Какая-то часть ее существа даже желала, чтобы летчик заметил бредущую по дороге фигурку.
Впереди над синей грядой вулканов догорел короткий ослепительный закат, быстро наступала ночь, повеяло прохладой. Джоанна продолжала шагать, уже ничего не соображая и почти ничего не чувствуя.
Утром она очнулась в глинобитной хижине, на тростниковой циновке. Когда она потеряла сознание, добралась ли до хижины сама или упала на дороге и была кем-то подобрана, осталось для нее неизвестным. Да она и не пыталась это выяснить.
Время от времени появлялась старуха с темным пергаментным лицом, приносила маисовые лепешки, поила горьким ароматным отваром и клала примочки на щеку. Джоанна послушно пила отвар и съедала лепешки, не ощущая вкуса. Потом старуха выходила и садилась на корточки перед порогом, дымя черной самодельной сигарой, а Джоанна лежала, вытянувшись на спине, и сухими глазами смотрела в потолок, где под кривыми балками висели связки красного перца.