Она так и не была уверена до конца, сможет ли убить Кея. Джейкоба бы точно не смогла, но Джейкоб умер давно, потерялся где-то в скалах по пути из Долины и погиб от жажды, а этот, разъезжающий по городу на роскошной машине, смеющийся, пьющий вино и сжигающий заживо стариков, этот Джейкобом не был.
Отчаяние накатывало волнами, особенно по ночам, когда девушка остро и ясно понимала: ее колебания бессмысленны, до Слуги Королевы ей просто не добраться. Не будет больше такого случая, как тогда, на заводе. Стекла белой машины пуленепробиваемы, да и потом, с Кеем повсюду таскается эта – этот – Госпожа Война. При такой охране до убийцы дотянуться не легче, чем до ледяных бастионов королевского Замка над Городом. Шауль ей как-то рассказал, что Смотровую башню построили Господа в первые годы своего правления в тщетной попытке добраться до Замка и развязать войну в вышине. Затея кончилась ничем, и Башня торчала посреди Города занесенным в укоризненном жесте пальцем. Ей, Герде, не выстроить башни. У нее всего-то и есть, что облезлая медвежья муфта да маленький ржавый пистолетик. Она даже стрелять толком не умеет.
Мучения кончились неожиданно – так, наверно, чувствует себя разрешившаяся от бремени роженица. Только что было больно, очень больно, а теперь ничего, блаженная пустота. Это случилось в тот предрассветный час две недели назад, когда по всему Городу раскидывали листовки и здание театра еще дымилось. Герда тоже помогала разносить листовки. Один из печатных станков находился в погребе под булочной. Листовки обычно испекались одновременно со свежими пышками, однако сейчас Маяк Безбашенный, революционный журналист и неофициальный глава огуречного братства, затеял экстренный выпуск. Работали всю ночь. Маяк, столкнувшись с волочившей пачку чистой бумаги Гердой на лестнице, обдал девушку запахом пота и дешевого парфюма, блудливо подмигнул и проблеял: «А твой-то ученый… хрен печеный… знает, с кем вискаря дуть. С ба-альшими птицами летает, из правильной плошки зернышки клюет. Скоро, девочка, совсем по-другому заживешь, про нас, бедных, забудешь». Герда выронила листки. Подобрала. Ничего не ответила мерзкому человеку, потому что отвечать было нечего – она уже несколько часов ловила на себе странные взгляды товарищей, и кто-то даже крикнул ей в спину: «Эй, что там себе Иенс думает?!» На крикуна шикнула Миранда, но Герда уже все поняла. Ох, как она разозлилась! Разозлилась до того, что ни капельки не жалела Иенса, а тот казался таким жалким – бледный, тощий, синий, виноватый… Он и ругался-то лишь потому, что от стыда не знал, куда девать глаза, а Герда, обычно такая чуткая, не замечала, не хотела заметить и уже готова была выпалить все: и про поджог, и про Миранду. Но тут Иенс сказал о картине. И все сразу сделалось просто и ясно, все встало на свои места, как кусочки головоломки. Конечно. Она нарисует такую картину, что Джейкоб – нет, Кей, но все-таки чуть-чуть и Джейкоб – не сможет не захотеть ее, Герду, увидеть. Увидеть без свидетелей, наедине, и вот тогда… Тогда.