— Все-таки довольно прохладно, несмотря на хорошую погоду, — сказал пан Анджей, поднимаясь на крыльцо тополинского дома и зябко потирая руки.
— Ветер легкий, но пронзительный, — ответил Болеслав и ввел гостя в свою гостиную.
На столе перед кушеткой горела лампа, затененная зеленым абажуром, а в камельке в углу комнаты пылал яркий огонь. Старый Кшиштоф усердно орудовал кочергой, сухие дрова трещали, и его белая, как молоко, голова с широким шрамом на лбу купалась в розовых отблесках пламени.
— Вот славно, знать, Кшиштоф догадался, что мы придем иззябшие, и развел для нас огонь, — весело сказал пан Анджей.
Кшиштоф самодовольно улыбнулся, а Болеслав ответил:
— Я люблю, когда в хате горит огонь. Всякому настоящему литвину мил священный огонь его очага. Кшиштоф, — обратился он к старому слуге, — чтобы поскорее нам разогреться, принеси-ка бутылочку того меда… знаешь какого.
Кшиштоф кивнул с понимающим видом и вышел. Вскоре хозяин и гость сидели близ камелька за столиком, на котором стояли рюмки и бутылка темного от старости меда.
— Рассказывала мне пани Неменская о том, что вы для нее сделали, — говорил пан Анджей. — Не сердитесь на меня, дорогой пан Болеслав, но я не могу не сказать, что это был с вашей стороны достойнейший доблестный поступок.
— Это был самый обыкновенный поступок, каждый порядочный человек так поступил бы на моем месте, — отвечал Болеслав. — Я видел, что пани Неменская не в силах справиться с хозяйством и что в Ближайшем будущем ее вместе с племянницей ждет неминуемое разорение и нищета. Вот я и помог ей советом и делом. Мне кажется, не много нашлось бы людей, который не сделали бы того же для осиротевших женщин и близких соседок.
— Кроме всего, вы еще занимались Винцуниным образованием, — с улыбкой вставил пан Анджей.
— О, если и это считать добрым делом, я за него вознагражден сторицей, а поскольку христианский закон запрещает брать мзду за добрые дела, не миновать мне на том свете кары за лихоимство. Зато теперь я стою, можно сказать, у райских врат. Да что там! Я уже в раю и жду лишь, когда надо мной распахнется седьмое небо.
Болеслав говорил смеясь, но в смехе его слышалось волнение, глубокое и счастливое волнение, рожденное желанием и надеждой.
Орлицкий приглядывался к своему приятелю с доброжелательным любопытством.
— Чем дальше я вас слушаю, тем яснее вижу, что вы безгранично любите свою невесту, — промолвил он, помолчав.
— Безгранично и безмерно, — с чувством отвечал Болеслав. — Подумайте, ведь я знаю ее с детства, она была для меня как солнечный луч, который изо дня в день озарял мою жизнь весельем, красотой и поэзией. И, право же, могу сказать по совести, что в какой-то мере я сам ее сотворил.