— Должно быть, это здорово — работать на монастырь, — заметил он, но в его голосе не было уверенности. Он знал, что возле Изернии монастырским крестьянам приходилось несладко. Но там монастырь располагался в городе, и среди монахов, как слышал Пьетро, было немало таких, кто своими явными грехами чернил имя монастыря — потому-то Пьетро и не пошёл туда. А про этот монастырь, стоящий вдали от городов, окружённый со всех сторон лесами и холмами, Пьетро слышал только хорошее. «Ладный, — говорили люди, — монастырь. Настоящая твердыня — камень, что на скале сидит». Пьетро воспринял эти слова как призыв отправиться именно сюда — ведь его имя тоже означало «камень».
— При покойном хозяине куда лучше было, — с грустью в голосе сказала девчушка. — Мои братья работали на себя и на него, и нам не надо было отдавать ещё часть своего урожая. А теперь мы все работаем и на своих полях, и на монастырских, но отдаём много из своего урожая.
— А откуда же тогда эти овощи? — поинтересовался Пьетро, аппетитно доедая сладкий, рассыпчатый помидор.
— Это я получила… в награду, — сказала девочка, опустив глаза.
— В награду? — удивился Пьетро. — За что же тебя наградили?
— А в твоих местах, — спросила она, не поднимая глаз, — разве монахи не вознаграждают девочек?
— Я не понимаю, о чём ты говоришь, — признался Пьетро.
Ула внимательно посмотрела на него. Она подвинулась ближе и положила руку на его плечо. Пьетро сидел не шевелясь, глядя неотрывно в глаза Улы. В этих глазах, глубоких и тёмных, как деревенский колодезь, ему виделись и крик о помощи, и страх, и материнская нежность, и что-то ещё, чему названия он не знал.
Она осторожно дотронулась рукою до его щеки и нежно провела пальцем по шраму.
— Ты очень красивый, — сказала она тихо, и её губы были так близко от его щеки, что он чувствовал, как её дыхание щекочет ему кожу, покрывает её мурашками. — И ты добрый, как мой младший брат. Только ты вон какой сильный. А он всегда лежит, не встаёт — у него ноги слабые.
— Значит, это ты ему несла овощи? — догадался Пьетро, с трудом выговаривая слова.
— Да, — призналась она, гладя его, как ребёнка, по голове, — для него и для мамы. Ведь если для них — значит, это не грех.
— Что не грех? — спросил Пьетро, и сердце его ёкнуло.
— Когда монахи раздевают меня и делают со мной то, что хотят, — тихо промолвила Ула.
У Пьетро замерло дыхание. Кусок морковки так и остался у него во рту не проглоченный. Неужели он сидел рядом с блудницей? Неужели он ел от плодов её блуда? Может, она вовсе и не была крестьянкой, но демоном, явившимся ему, чтобы искусить, не допустить в святую обитель? Пьетро хотел отбросить от себя эту морковь, стряхнуть с головы эту тонкую, тёмную от загара руку, снять с себя то оцепенение и колдовство, которому он поддался. Но он не мог этого сделать. Пьетро не смотрел на неё, закрыл глаза, но по-прежнему чувствовал на щеке её дыхание. Нет, она не была демоном. Она пахла, как пахнут крестьянки — полем, солнечным светом, землёю, горькими травами, сладким диким мёдом. Она была такая же, как его младшая сестра, и так же была дорога ему. И Пьетро сам когда-то был немощным братом, когда его погрыз кабан.