— Как бабка-то? — спрашивает он меня.
Я онемела, сплю я все еще, что ли?
— Т-ты… ты говоришь разве?
— Ну говорю, да. Только не очень складно, да и не люблю, отвык. Да я говорил с тобой, когда мать твоя погибла. Не помнишь разве?
— Помню, но думала, что бред у меня такой.
— Не бред, значит. Так что там?
В этот момент показалась из кухни Федосья. Лицо у нее было совсем спокойное, но она молчала. Стала травы свои, разложенные кучками по столу, собирать и обратно в мешочек складывать. Она складывает и молчит, и я молчу, потому что спросить боюсь, от страха горло перехватило. Из кухни донесся негромкий и странный звук, не то чихает, не то икает бабуля моя. Федосья мешочек свой бросила, на кухню метнулась и меня с собой поманила. А за нами вслед и Тимоха потянулся. Бабушка лежала спокойно, только морщилась, видать, и вправду чих ее пробрал. При виде меня бабушка загримасничала еще сильнее и стала перебирать пальцами руки, лежащей на покрывальце. Холодея от неясных дурных предчувствий, я поторопилась вложить мою руку в ее ладошку, и она успокоилась, только взгляд на Тимоху перевела, и так смотрит, словно просит о чем-то. Он придвинулся и тоже взял ее за руку, только за другую. Оказывается, наши руки были нужны ей, чтобы приподняться. И она действительно медленно приподнялась, села, светло улыбнулась нам, открыла рот, собираясь что-то сказать, но вместо слов изо рта у нее вырвался свист, потом клокотание, она выпустила наши руки, упала на подушку и затихла. Я ждала, когда приступ отпустит ее и она заговорит, что-то она ведь сказать хотела. Но тут Федосья выдвинулась вперед, коснулась лица бабушки, словно погладить ее хотела, и вдруг легким быстрым движением закрыла ей глаза. Я удивилась, хотела спросить: зачем? Страшная догадка стала распирать мне грудь, я замотала головой, затопала ногами, принялась рваться из рук Тимохи, но он прижал меня к себе, начал пятиться из кухни и тащить меня за собой. Мы оказались с ним в комнате, он держал меня крепко, прижимал к себе так, что рыдания мои были еле слышны. Сколько времени я плакала так, уткнувшись ему в грудь, измочив слезами синий его грубошерстный свитер, не знаю, но долго. Вдруг он резко оторвал меня от себя и сунул мне кружку с какой-то пахучей жидкостью. Я подняла голову, возле нас стояла Федосья, видно, она принесла из кухни это снадобье.
Бабушку мою похоронили вчера или позавчера? Не помню. Помню только, холодно было, ветер так страшно завывал, мел поземкой, а бабушка в легком платье, любимом своем, крепдешиновом, даже без пальто, ей ведь зябко там. Но разве стал кто меня слушать? Я сплю уже второй день или третий? Не помню. Холодина в избе, аж зубы стучат, чего же это холодно так? Ах да, я ведь печь не топила совсем, забыла как-то про нее. Затопить разве? Нет, не буду, да и не так уж холодно, вот третье одеялко, мое еще детское, накину, почти тепло будет. А то затоплю, кто-нибудь дым из трубы увидит, придет. И так покою нет, то и дело то в дверь барабанят, то в окна стучат. А я молчу, нет меня. Света не зажигаю, да и не встаю, чего мне вставать? Постучат да и угомонятся, решат, что уехала куда-нибудь.