Словно этого было мало, она взвалила на себя Общество помощи фронту, а кроме того, вызвалась руководить размещением эвакуированных в Литтл-Коббле и соседней деревушке — задача, требующая недюжинных дипломатических способностей и такта в сочетании со стальной волей.
Но Дороти Хаулетт не жаловалась. Работала она без выходных и праздников, ни минуты не оставляла на себя — и однако всегда выглядела счастливой, а мужа своего, судя по всему, обожала.
«Так вот что такое счастливый брак?» — спрашивала себя Мона.
Она смотрела на вечернее платье Дороти — пятилетней давности и уже расползающееся по швам, на седину в ее каштановых волосах, явно нуждающихся в стрижке и укладке.
После ужина и стакана портвейна (она пыталась отказаться, но уступила настояниям миссис Вейл) Дороти слегка раскраснелась. Говорила она много, с лихорадочной быстротой, стараясь не отставать от Моны.
— Как же я рада, что ты вернулась! — воскликнула она.
— Все здесь так добры ко мне, — ответила Мона. — Удивительно, сколько людей говорят, что рады моему возвращению! Я как-то не ожидала такого.
— Почему же? — спросила Дороти. — Все мы скучали по тебе — я-то уж точно!
— А почему? — с любопытством спросила Мона.
Дороти взглянула на нее с удивлением.
— Неужели не понимаешь? — ответила она. — Все мы хотим проснуться. Хотим услышать, что за пределами Литтл-Коббла есть другой, большой мир. Ты словно отблеск какой-то иной жизни, даже, может быть, другой цивилизации, ты как… как бы это сказать? Вот: ты как героиня голливудского фильма!
Мона рассмеялась:
— Спасибо, милая Дот! Никогда еще не слышала таких похвал в свой адрес. Если бы только они соответствовали истине! Но, увы, я вернулась усталой и разочарованной, чтобы сложить здесь свои бренные кости.
В голосе ее прозвучало какое-то сильное чувство; но, прежде чем Дороти успела задать вопрос или хотя бы задуматься об этом, к ним присоединилась миссис Вейл.
— Ну, что скажете о моей дочери? — гордо поинтересовалась она. — Похорошела, как вам кажется?
— Мама напрашивается на комплимент — причем себе, а не мне, — объявила Мона. — Бедная мамочка до сих пор считает, что ее гадкий утенок превратился в лебедя!
— Никогда ты не была гадким утенком! — возразила миссис Вейл. — Хоть ты и моя дочь, но скажу как на духу: никогда я не видела более очаровательного ребенка!
— Мамочка, милая! — воскликнула Мона. — Неужели ты не знаешь, что для любой матери ее ребенок — самый красивый на всем белом свете? В Сан-Франциско я разговаривала с негритянками — они показывали мне своих малышей, приглашали ими полюбоваться и, уверяю тебя, свято верили, что розовенькие голубоглазые ангелочки ни в какое сравнение не идут с их шоколадными негритятами!