Я чувствую себя в какой-то фантастической пустоте. Изумительные вести с фронта, похожие на дьявольскую сарабанду, заставляют чувствовать себя висящим в воздухе. Это уже что-то, похожее на пришествие Батыя. Но в душе моей глубокое равнодушие. Я более не чувствую никакой связи с этими людьми. Ни жалости к ним, ни какого-либо интереса. Одно спокойное презрение. Это стадо бегущих свиней да будет скорей истреблено. Кем — все равно. В честной жизни им не должно быть места.
Уезжая, я послал тебе свой экземпляр «Зарева Зорь», а раньше экземпляр книги «Звенья». Это все, что у меня нашлось.
Вся земля стала тесной от совершающихся низостей. Не знаю, что сотрет срам с опозоренного имени «Русский». Во мне, русском, слово «русский» вызывает трепет отвращения. Но и все другие народы тем самым становятся чужими.
Целую тебя, моя родная и любимая. Твой К.
1917. 18 авг. 3 ч. д. Москва, Б. Николопесковский пер., 15
Катя милая, вчера в полдень, с опозданием более чем на 12 часов, я приехал в Москву, заплатил носильщикам 4 рубля и парному извозчику 25 рублей, что было дешево, ибо двум одноконным пришлось бы заплатить по 20 рублей, то есть 40 руб. Фантастика в полном разгуле, и через два месяца мы, верно, будем платить за извозчика с вокзала 50 или 100 руб. Так как я могу устраивать выступления, на меня это более не производит впечатления. Но жизнь уже стала невозможной, и катастрофа — лишь на расстоянии нескольких дней, самое позднее — недель.
Моя милая, здравствуй. Мне кажется, что ты здесь. О, Катя, я рад этим комнатам и Нюше, и Тане, и Александре Алексеевне, приехавшей сюда через 2–3 часа за мной вслед. Но мне так жаль, что тебя здесь нет. Я так устал от всего, что сейчас буду просто отдыхать, и считаю правосудным, что неделю я ни о чем не забочусь и не думаю. А там —? Ничего не знаю.
За сутки, что я здесь, я долгие часы был с Нюшей, был у Скрябиной, у Рондинелли и только что вернулся с Нюшей от Марины Цветаевой, у которой просидел все утро. Здесь тепло, но не жарко, тихо. Пустынно. Эта тишина — перед грозой, идущей извне, и перед другой, которая притаилась внутри — и ждет. Хорошо, что ты далеко, в защите. Целую тебя, Катя моя. Твой К.
1917. 20 авг. Полночь. Москва
Катя милая, я сижу в своей комнате, я, наконец, у письменного своего стола, которого так долго был лишен, читал утром, читал вечером, слушаю сейчас благодатную тишину и вот всеми силами души ощущаю, что, как мне ни хочется прилететь к тебе в Тургояк теперь же, нет у меня к этому воли, нет для этого сил. Милая, я измучился от переездов, истерзался без возможности читать и писать и хочу, ни во что не заглядывая, побыть вот у этого желанного письменного стола хоть две недели. Ты не будешь обижаться на меня, хоть тебе грустно будет, что мы лето провели порознь. Мне Судьба послала слишком большое бремя этим летом. Я устал.