— ПрибЬры — это ножи, вилки, ложки, —просвещая мепя, победоносно посмотрела на отца мать.
Отец заметил, что только у бар серебро подают каждый день. А у лавочника, как в поговорке: «сукно на кафтане, а едят — на тагане». Мать утверждала, что в доме Йоселя-лавочника все, как в лучших городских домах, и поэтому в будни подают на стол серебряные приборы. Дискуссия грозила очередной ссорой. Отец не любил, когда ему возражали, особенно — баба, собственная жена; вот–вот он обзовет мать «дурной Хымой» — и пойдет, и пойдет…
Я поспешил прервать родительскую ссору и, продолжая отчет об обеде, рассказал о невиданном супе из курятины и лапши — из куриной же яишни! Не знал я, что этим только подолью масла в огонь.
— О, буржуи проклятые! Курятину с яичницей жрут! Это что называется, сало с салом! — нрицыкал языком отец, с тихой яростью покачал головой, показав, что в нем не дремлет классовый инстинкт бывшего революционера, «рвавшего погоны и кричавшего «долой».
И уже в заключение была упомянута хозяйка дома — Лия. Мать, поддавшись настроению, неосторожно похвалила хозяйку.
— Дура! — отрезал отец. — Что она, что Алеша чахоточный — два сапога пара. Вместо ученья — они там в городе любовь крутили…
— Любовь не крутят. Ею живут… — отозвалась мать. Это были слова и голос, адресованные куда‑то вдаль — дальше и выше отцовского понимания. Что он, мол, может понимать в любви, неотесанный мужик, загрубевший в окопах солдат!
— Глупость все это! Из жира люди бесятся!.. — Теряя уверенность, все же не сдавался отец… — От него, чахоточного, наверно, и понесла…
— Замолчи! — грозно оперлась об ухват мать. Это был вечный охранительный инстинкт женщины перед мужским разлагательным кощунством. — При ребенке хоть постыдился бы!
— Даже на учительницу экзамен не выдержала, — замял отец смутительный для меня разговор. — Ее профессора спросили: «Посредине Днестра пролетел петух и снес яйцо, кому оно принадлежит — нам или румынам?» Не знала, дура, что ответить! А ответить надо было: «Петух не курица и яйца не смог снести». Дура, как и все бабы! — рассмеялся отец, берясь за книгу.
Я задумался над тем, как это «держут экзамеп» (очень сбивало с толку слово «держать»; затем — какие неимоверно сложные задают вопросы на этих экзаменах! Откуда мне было знать, что отцу на память пришел анекдот с еще дореволюционной бородой…
В заключение этой истории сообщу, что в дом Лии пришла беда. Мальчик, которого я катал в красивой колясочке, умер от воспаления легких. Лия за несколько дней «стала старухой», как говорили на селе. Мальчика повезли хоронить в город. Мне объясняли, что, хотя он и ребенок, хоронить его на христианском кладбище ни в коем разе нельзя; что в городе есть особое кладбище. Вместо крестов там просто могилы (как‑то нелегко было представить — кладбище и без крестов…). И еще меня удивило, что религиозная нетерпимость у покойников куда сильнее, чем у живых.